— Ничего, подождут, — сказал Швейк, уходя. — Торопиться, осмелюсь доложить, надо было в Москву, а в обратную сторону можно было ехать и помедленнее.
Оставшись один, капитан Краузе растерялся. С одной стороны, больше всего на свете он хотел удрать, но, с другой стороны, он знал, что от гестапо убежать трудно и надеялся еще смягчить Швейка. Однако, на всякий случай, он захватил чью-то машину и приказал шоферу приготовиться. Шофер включил мотор. Капитан воровато оглянулся и полез в кабину. Он все-таки решил удрать. В этот момент за его спиной снова раздался ласковый голос Швейка:
— Осмелюсь доложить, господин капитан, без меня вы из этой каши не выберетесь. Я лучше вас провожу.
И вслед за капитаном, который не мог произнести ни слова, он влез в кабину.
— Трогай! — сказал он шоферу. — Я, пожалуй, поеду с вами до города. Мне кажется, вообще здесь делать больше нечего, я сделал все, что мог.
Швейк действительно сделал все, что мог. Пробка растянулась на несколько километров, и стык дорог превратился в громадное кладбище брошенных машин. А от леса приближались огоньки разрывов. Русская артиллерия, по указаниям самолетов, нащупывала дорогу. Сотни пассажиров уже уходили пешком. Из одних шоферов можно было сформировать пехотный батальон.
Только через полчаса капитан Краузе рискнул посмотреть на Швейка. Бравый солдат, безмятежно улыбаясь, мурлыкал под нос веселую солдатскую песенку:
Не ищите, детки, папу —
Папу увели в гестапо.
— Это еще хорошо, что вы достали машину, — философски заметил он, — а то на корове мы едва ли уместились бы вдвоем. Правда, машину виднее с самолета, но с этим уже ничего не сделаешь. Между прочим, у нас в двести семнадцатом полку служил один артиллерийский лейтенант, некий Шумперт, который больше всего на свете боялся русских самолетов. Для полной маскировки он выкрасил свою каурую кобылу Брунгильду в белый цвет и думал, что его никто не увидит. Но однажды ночью он слез с кобылы, чтобы оправиться, и когда обернулся, он уж ее не мог найти, до того здорово она сливалась с окружающей местностью…
Но капитан Краузе молчал. Он чувствовал себя так, будто его везут на казнь, и поэтому злоключения чужой кобылы уже не могли тронуть его.
А вдали тем временем показались очертания города.