Четвертый звонок (Гончарова) - страница 2

Вот тогда я вернулась в гостиницу и написала рассказик про влюбленного крепостного художника. О том, как он вдруг увидел ее, играющую в саду с маленьким братом. Как она брызгала водой из лейки, смешно морщила нос, хохотала звонко и счастливо, закидывая голову в небо. Какой грациозной и пленительной она казалась. И потом, через год, когда муж ее позвал художника рисовать портрет жены, она, чуть отяжелевшая, в мучительной своей тягости бледная и с пятнами на лице, смотрела сквозь него глазами погасшими. И не мил был ей ни портрет этот будущий, ни муж ее, суровый и немногословный, ни яркие коралловые нитки, коими девушки крепостные обвили ее волосы прекрасные и шею.

Художник этот нарисовал ее такой, в какую был влюблен, какую помнил — там, в саду, милую, застенчивую, наполненную светом и юной своей весной…

Тогда я написала этот первый свой, вряд ли хороший, вряд ли удачный, рассказ, а потом он пропал куда-то, выброшен был скорей всего с ворохом ненужных бумаг, когда мы переезжали в свой дом.

Но с тех пор я стала приглядываться, прислушиваться и записывать, записывать все маленькие детали и сценки, нюансы и подробности, разные-разные спектакли, которые преподносит мне жизнь на каждом шагу.

БЕГУЩАЯ ПО ДИАГОНАЛИ

Театральная повесть

Глава первая

Пленники Мельпомены

Каждый год, когда расцветают сначала сирень, а потом пионы, я крепко задумывалась и потом принимала решение: прощально и облегченно помахивая рукой, я говорила, ну все, хватит, я ухожу навсегда. И еще добавляла, что туда больше не вернусь. Не вернусь ни за что и никогда. Даже — как кто-то говорил — если туда кинут мою шапку. Так именно я говорила-приговаривала каждую весну. Но все равно возвращалась. Нет, шапку никто и не думал кидать, но я все равно туда неизменно возвращалась.

И ведь не мечтала об этом, не хотела туда никогда, совсем не хотела. Не любила это. Боялась этого. Не понимаю до сих пор, как вообще я туда попала, как втянулась, как увлеклась. Да настолько, что без этого уже не могла представить своей жизни.

Лара Журавлева, ведущая актриса черновицкого театра, удивительная красавица, которую я ни разу в своей жизни не видела без аккуратной кудрявой прически, однажды на каком-то музыкальном спектакле пела глубоким сочным голосом: «Актерское искусство важнее всех других, и в этом быть не может сомнений никаких». Ну вот еще! Как это никаких сомнений? Такое авантюрное рискованное дело, как актерство? Оно не могло не вызывать подозрений, раздумий и, конечно, сомнений. Я подозревала и уверяла себя, что делаю не то, что могу и умею, что это совсем не мое. Мне там было плохо, неспокойно, тревожно. Что привлекало меня там — точно не премьеры, точно не аплодисменты. Друзья? Общность? Какое-то совместное созидание чего-то? Не знала, не понимала.