крыльце
детские
сандалии.
И
еще:
рядом
с
женщиной
в
кресле-‐яйце
сидит
маленький
пушистый
белый
медведь.
На
одном
из
кадров,
если
присмотреться,
можно
даже
разглядеть
серебряные
ягоды-‐глаза
на
удивленной
мордочке.
Медведь
не
движется,
это
не
экопет,
а
просто
мягкая
игрушка.
Тем
удивительней,
что
девушка
подвинулась
ради
него,
чтобы
медведь
мог
тоже
сидеть
в
кресле,
что
она,
как
живого,
прикрыла
его
рукой,
беря
под
свою
уютную
защиту.
Играет
тихо
какая-‐то
музыка:
струны
и
колокольчики.
Ветер
причесывает
траву
невидимыми
пальцами,
подкачивает
коконы
кресел.
Это
самое
начало
«И
глухие
услышат»,
старинного
кино
про
европейскую
гражданскую
войну
девяносто
седьмого
года.
Вот-‐вот
дом,
сложенный
из
кубиков,
разорят,
девушку
изнасилуют
и
приколотят
пятидюймовыми
гвоздями
к
веранде,
а
потом
спалят
все
дотла.
Мужчина,
опоздавший
вернуться
домой
на
день,
за
этот
один
день
лишится
всей
своей
жизни,
будет
вытолкнут
в
войну
–
и
станет
убивать
людей,
пока
не
доберется
до
тех,
кто
сломал,
уничтожил
его
мир.
До
финальных
титров
«Глухих»
я
дотерпел
всего
единожды,
зато
первые
минуты
пересматривал
бесконечное
число
раз.
Для
меня
это
ритуал:
каждое
посещение
кинозала
непременно
начинается
с
«Глухих»,
а
уж
потом
я
выбираю
что-‐нибудь
для
развлечения.
Я
всегда
останавливаю
время
для
этой
счастливой
пары
за
две
секунды
до
того,
как
в
конце
аллеи
появляются
чужаки,
и
за
пять
до
того,
как
начинает
зудеть
тревожная
мелодия,
анонсируя
грядущую
расправу.
Не
потому
что
пытаюсь
этим
спасти
девушку
в
белом
платье
или
ее
дом
–
мне
ведь
уже
двенадцать,
и
я
давно
все
знаю
про
устройство
жизни.
Нет.
Просто
потому
что
дальше
мне
неинтересно:
когда
вместо
струн
зазвучит
назойливый
нервный
бит,
«Глухие»
превратятся
в
обычное
праведное
крошилово,
в
один
из
ста
тысяч
боевиков,
которые
составляют
плейлист
нашего
кинозала.