из
интерната
должен
быть
где-‐то
на
втором
или
на
третьем.
Когда
подрос
и
меня
перевели
на
второй,
мне
оставался
только
третий.
Теперь,
когда
я
живу
на
третьем,
мне
кажется,
что
я,
наверное,
просто
плохо
искал
на
первых
двух
этажах.
Нас
с
самого
начала
приучают
к
мысли,
что
отсюда
нет
выхода.
Но
ведь
должен
быть
вход!
Ведь
мелкие
тут
откуда-‐то
берутся!
Я
терпеливо
обхожу
дверь
за
дверью;
на
занятиях
осматриваю
аудитории
и
ринги.
Все
стены
гладки
и
герметичны;
если
тереться
о
них
чересчур
назойливо,
они
начинают
покалывать
током.
Меня
вызывают
в
комнату
для
собеседований.
Интересуются,
почему
я
так
себя
веду,
и,
увлекшись,
ломают
мне
безымянный
палец
на
левой
руке.
Адская
боль;
палец
торчит,
согнутый
в
обратную
сторону.
Я
смотрю
на
него
и
понимаю,
что
меня
теперь
должны
отправить
в
лазарет.
Хорошо:
так
я
смогу
попасть
на
второй
этаж
и
проверить
его
заново.
- Что
ты
ищешь?
–
спрашивает
меня
вожатый.
- Выход,
–
говорю
я.
Он
смеется.
Когда
я
жил
на
первом,
пацаны
перед
сном
шептались,
что
интернат
закопан
на
глубине
нескольких
километров,
что
он
находится
в
бункере,
устроенном
в
гранитном
массиве.
Что
мы
–
единственные,
кто
пережил
ядерную
войну,
и
что
мы
-‐
надежда
человечества.
Другие
клялись,
что
мы
заключены
на
борту
ракеты,
отправленной
за
пределы
Солнечной
системы,
и
должны
стать
первыми
колонистами,
которые
будут
осваивать
Тау
Кита.
Простительно:
нам
было
лет
по
пять-‐шесть.
Вожатые
уже
тогда
прямо
говорили
нам,
что
мы
–
отбросы
и
преступники,
что
нас
засунули
в
это
проклятое
яйцо,
потому
что
другого
места
для
нас
на
земле
нету,
но
когда
тебе
шесть
лет,
любая
сказка
лучше
такой
правды.
К
десяти
никого
уже
не
колебало,
где
находится
интернат,
а
к
двенадцати
всем
стало
насрать,
что
нас
не
ждет
великая
судьба
и
что
у
нас
нет