сторонятся
не
из-‐за
уродства.
Надо
вглядеться
в
него,
чтобы
понять
причину.
Глаза
полуприкрыты,
но
видно,
что
в
них
тлеет
бешенство.
Нос
сломан
в
драках
–
и
Пятьсот
Третий
не
хочет
его
исправлять.
Губы
полные,
плотоядные,
искусанные.
Волосы
острижены
коротко,
чтобы
за
них
нельзя
было
схватиться.
Плечи
покатые
–
и
он
держит
их
низко
в
какой-‐то
своей
звериной
стойке.
Он
переминается
с
ноги
на
ногу,
постоянно
на
взводе,
словно
нервный
жгут,
в
который
свернуто
его
тело,
все
время
хочет
развязаться,
раскрутиться,
хлестнуть.
- Что
пялишься,
малыш?
–
подмигивает
он
мне.
–
Передумал?
Я
не
слышу
его
голоса,
но
знаю,
что
он
говорит.
Озноб
сменяется
жаром.
В
уши
начинает
колотиться
кровь.
Я
гляжу
в
сторону
–
и
утыкаюсь
в
старшего
вожатого.
- Преступники!
–
орет
старший,
подбираясь
ко
мне.
–
Сдохнуть,
вот
чего
вы
все
заслуживаете!
Пятьсот
Третий
до
меня
рано
или
поздно
доберется.
А
тогда
уж
лучше
и
вправду
сдохнуть.
- Тебе
понравится!
–
шепчет
Пятьсот
Третий
из-‐за
спины
старшего
вожатого.
- Но
вместо
того,
чтобы
перебить
вас,
мы
тратим
на
вас
еду,
воду,
воздух!
Мы
даем
вам
образование!
Учим
вас
выживать!
Драться!
Терпеть
боль!
Набиваем
в
ваши
тупые
головы
знания!
Зачем?!
Он
останавливается
прямо
надо
мной.
Черные
отверстия
наводятся
на
меня
–
не
того
меня,
который
стоит
в
зале,
дрожа,
прикрываясь
ладонями,
глядя
старшему
куда-‐то
в
солнечное
сплетение,
а
того
меня,
который
сидит,
сжавшись,
внутри
этого
мальчишки
и
смотрит
через
его
зрачки
как
в
дверной
глазок.
- Зачем?!
–
громыхает
у
меня
в
ушах.
Я
не
сразу
понимаю,
что
он
требует
ответа
именно
у
меня.
Значит,
донесли…
Я
еле
сглатываю
–
во
рту
сухо,
гортань
трется
о
корень
языка.
- Зачем,
Семьсот
Семнадцатый?!
- Чтобы.
Однажды.
Мы.
Могли.
Заплатить.
За
все,
–
я
выдавливаю
слово
за
словом.
–
Искупить.
Вину…