Старший
вожатый
молчит,
с
тихим
свистом
втягивая
воздух
через
дырки
в
маске.
Гневное
лицо
Зевса
парализовано,
будто
его
застиг
инсульт
в
самый
момент
яростного
исступления.
- Малышшш…
–
шипит
по-‐удавьи
из-‐за
его
спины
Пятьсот
Третий,
но
старший
вожатый
словно
ничего
не
слышит.
- А
зачем
тебе
вообще
искупать
свою
вину?
–
спрашивает
у
меня
старший.
Пот
со
лба
течет
мне
в
глаза.
- Чтобы…
- Шшшшш…
Нельзя
жаловаться
вожатым.
Тот,
кто
жалуется,
просто
откладывает
расправу
над
собой,
но
за
эту
выторгованную
отсрочку
ему
набегают
проценты
боли
и
унижения.
Краем
глаза
вижу,
как
старший
отцепляется
от
меня
на
секунду
–
скользит
горгоньим
взглядом
по
Пятьсот
Третьему,
и
его
гнусное
шипение
умирает.
Снова
наставляет
свои
дыры
на
меня.
- Чтобы?!
- Чтобы
свалить
отсюда!
Свалить
отсюда
хоть
когда-‐нибудь!
Хоть
куда-‐
нибудь!
Я
затыкаю
свой
рот.
Жду
хлесткого
удара.
Оскорблений.
Жду
номера
комнаты
для
собеседований,
куда
мне
предписано
явиться,
чтобы
из
меня
выбили
дурь
–
выдавили
ее
из
меня
в
сток
в
полу.
Но
старший
не
делает
ничего.
Я
выжигаю
взглядом
дыру
в
несгораемом
напольном
покрытии.
Молчание
затягивается.
Пот
выедает
глаза.
Не
могу
утереться:
руки
заняты.
Потом
решаюсь
наконец.
Вскидываю
подбородок,
готовясь
встретиться
с
его
прорезями…
Старший
ушел.
Двинулся
дальше.
Оставил
меня
в
покое.
- Чушь!
Никто
из
вас
не
свалит
отсюда
–
никогда!
Вам
всем
известно,
есть
только
один
способ!
Сдать
экзамены!
Выдержать
испытания!
Завалите
хоть
одно
–
останетесь
гнить
тут
вечно!
–
его
голос
грохочет
уже
где-‐то
сбоку,
удаляясь.
Я
гляжу
на
Пятьсот
Третьего.
Тот
улыбается.
Показываю
ему
средний
палец.
Он
растягивает
свою
пасть
еще
шире.
И
не
отпускает
меня,
пока
вожатые
не
разводят
наши
колонны
в
разные
стороны
–
одеваться
и
топать
на
занятия.
И,
уже
уходя,
еще
оглядывается
и
подмигивает.
Моя
вина
лишь
в
том,
что
на
утреннем
построении
я
стою
напротив