— Да я же сказал — открыто!
Я толкнул дверь и вошел. Алексей Михайлович сидел за столом и что-то писал. Вид его показался мне озабоченным. Сидел он на стуле боком, навалившись левой рукой на стол и низко над ним склонившись; когда я вошел, он не сразу поднял голову, а вывел еще несколько слов (я говорю «вывел», потому что рука его водила пером медленно и с напряжением). Наконец он оторвался от листка, поднял на меня глаза и, перевернув ручку, постучал тыльной стороной по столу.
— Я не вовремя? — сказал я, останавливаясь у порога.
— Не совсем, — отвечал он, тронув лоб ладонью. — Но раз уж пришел — входи, садись, — и он указал на стул напротив.
Я хотел было отказаться и уйти, но почему-то не решился, прошел и сел. Когда я подходил, он перевернул лежавший перед ним лист обратной стороной. Я опять подумал, что лучше было бы уйти, но вдруг сказал для самого себя неожиданно:
— Простите, что я отрываю, но я по делу.
— Ах, по делу, — проговорил он вяло. — Ну-ну, давай дело.
Я тут же пожалел о сказанном. Но отступать было поздно. Он молчал, а я не знал — с чего начинать, и сразу не мог сообразить, в чем это мое «дело» может заключаться. В голове моей возник прежний глупый мотив, и так он заслонил вдруг все, и беспрерывно во мне прокручивался, и я не мог сквозь него пробиться, что в эти несколько секунд раздражился на… Алексея Михайловича.
— Да, я пришел по делу. А что? — почти с вызовом и отчетливо выговаривая слова, сказал я.
— Я и жду… — в прежнем тоне, ничего как будто не заметив, отвечал он.
Тут, вместо того чтобы сдержаться, я припомнил лицо старика, и лицо Ванокина, и эти разговоры первой половины дня, и свой чемодан, и то, как меня тянуло к Алексею Михайловичу, и то, как хотелось ему доверяться, и…
— Вы ушли… тогда. Вы ушли из столовой, — начал я сбивчиво: слова выходили, и только тогда, когда оформлялись звуком, только тогда я их сам воспринимал и мог за ними следить. — Вы ушли, а я должен был… Если вы даже и не нарочно, то все равно… И почему я все это должен выслушивать. Вы должны были мне объяснить. Вам легко: вы встали и ушли. Можно было объяснить. И потом еще — чемодан.
Алексей Михайлович меня не перебивал, я сам остановился. Как ни толпились во мне слова и как раздражение ни подталкивало их беспорядочными, но скорыми толчками, я все же сумел прекратить это бессвязное выскакивание.
— Что же я мог тебе объяснить? — сдержанно проговорил Алексей Михайлович. — Дай мне хотя бы понять.
— Вы понимаете, но…
— Притворяюсь, — закончил он за меня, все не теряя сдержанности. — Хотя, немного… Кое-что только понял. Но, например, при чем тут чемодан?