Распутин, конечно, самый экзотический вариант. Распутник, бес, хитрован, он вряд ли что-нибудь предотвратил бы, а оказавшись уже в потоке событий, включился в «патриотический хор», но накануне фатального срыва пытался же остановить безумца: «Папочка! С немцем не воюй! С немцем — дружи! Немец — молодец!» Работало чутье у святого черта.
В конце концов, большевики потому и обратали страну, что первейшим и безотлагательным делом объявили выход из войны, любой ценой, хоть через «похабный мир»! Когда тем же большевикам пришлось готовить страну к очередному смертельно надвигавшемуся германскому нашествию, — они наплевали на мировую революцию и уперлись в патриотизм, коммунизм же сохранили как анестезию, позволившую выстроить армию из народа, склонного к поэтической самодеятельности. И народ на это пошел.
Ив 1914 году готов был, свернув революционные лозунги, пойти с властью. Власть завалилась — от непосильности войны. Народ загривком чуял опасность нашествия — безотносительно к режиму. В 1941 году все подтвердилось.
А почему в 1905 году японскую войну народ не поддержал?
Резник объясняет почему.
Войну в Европе, в непосредственной близости от жизненных центров страны население восприняло иначе, чем далекую японскую.
Далеко на Востоке геополитическая энергия русских иссякает — это край, предел, за которым действительно начинается чужое. А из Европы удар нацелен — в самое сердце, тут действительно жизнь или смерть.
Отвечая современным историкам, ищущим «антирусские силы» среди «масонов»,
Резник резонно замечает: главной антирусской силой в то время была Германия.
В наше время это, конечно, не Германия. Пока параметры геополитической драмы XXI века не определились, на этот предмет возможны только «мистические» предчувствия, которым так охотно предавались «все Романовы». Но не спасли своей страны ни Романовы, ни мучившиеся рядом с ними Гучковы, Львовы, Родзянки, Милюковы, Керенские.
Где евреи?! — задаю я сакраментальный вопрос. — Какую роль они играли в этих событиях?
Никакой, — отвечает Резник. — Или почти никакой.
Поэтому в этом комментарии я с облегчением обхожусь без них.
Хотя в перечень русских воспоминаний, которые сохранили для Меира Шалева его дедушка или бабушка, входят, наряду с волками и березами, снежные просторы, — Россия овеяна в воспоминаниях внука соразмерным теплом. Это тепло согрело и его «Русский роман», принесший автору в 1985 году международную известность; согревает оно и его статью «Русский след», которую я хочу теперь откомментировать.
Меня в этой теплой статье обожгло одно место, с которого и начну.