Все сказали: «Хай, хай!»
Вот так. И, выходит, никто из тех, кто рисковал жизнью, ничего на этом не нажил, разве только честь и славу – но за это как раз любой Шайен в те времена и впрямь жизнь готов был отдать.
Младший Медведь на пир не пришёл – оно и понятно. Трапеза затянулась – засиделись до глубокой ночи. Кормили варёной собакой, и я объелся, потому как, надобно вам сказать, я этот харч постепенно распробовал и полюбил, но вот беда – так и не научился, как индейцы, сначала поститься целый месяц, потом обжираться. Когда наш раут, наконец, закончился я ушёл подальше в прерию, помочился и присел на бугорок отдохнуть немного. Месяц был чуть-чуть – на волос – тоньше, чем вчера, но теперь, он светил вовсю и никуда не прятался… А всё равно к утру будет дождь, я это точно знал – по тому, как пощипывало в носу, по тому, как похрустывала жухлая осенняя трава под мокасинами. По тому, как от земли тянуло сыростью. И никто меня этому не учил. Когда живешь, как мы, – это приходит само собой. Ну, как в городе, к примеру – увидел вывеску над лавкой – и знаешь, что там торгуют табаком.
Где-то в прерии, примерно в миле от меня, лаял койот. Потом стал скулить и повизгивать, жалобно подвывая. Потом завыл вовсю, словно зарыдал – и все в разном ключе, словно там целая стая собралась. А он-то был один единственный – просто они койоты, чревовещатели от природы. Где-то к северу лесной волк отозвался – завыл жалобно, протяжно. А, может, это были Вороны – под волка работали: это у них любимая уловка. Но он все выл и выл, и все в одной и той же точке – целый час, так что, скорее всего это был настоящий волк.
Просидел я там долго – аж земля подо мной нагрелась. Откуда-то из прерии приползла гремучая змея: ветер немного утих и я услышал, как она шуршит прямо на меня, Эти бедняги вечно мерзнут, им только дай – в постель к тебе влезут, лишь бы чуть-чуть согреться. Но тут я её надул; хлопнул, словно орёл крыльями – она и поверила,, развернулась и поползла прочь.
А я все сидел и думал: «Вот так. Выходит я, Джек Крэбб, теперь Шайен. Самый натуральный краснокожий и уже убил человека стрелой из лука. Меня уже скальпировали, а потом настоящий шаман исцелил меня заклинаниями – как в цирке. Мой отец теперь – столетний дикарь, который по-английски слова не знает, а моя мать – толстуха цвета шоколада. А братом у меня – парень, которого в лицо не знаю, потому как у него лицо всегда вымазано глиной или краской… Живу в шкуряной палатке, ем щенков…
Странно все это, чёрт побери…»
Вот такие мысли теснились у меня в голове, и они были насквозь белые, эти мысли. Мальчишки, с которыми я играл в Эвансвиле, в жизни не поверили бы, если б им рассказать, как все повернулось. И наши попутчики из обоза тоже не поверили бы. Они, конечно, знали, что я испорченный тип, но не до такой же степени… Вот так – в день своего величайшего триумфа я сидел и страдал от унижения. Потому как в городе все – кроме моего чокнутого папаши, разве что, – знали: краснокожий это ещё хуже, чем чёрный раб…