При всем этом Потапенко пишет в своих воспоминаниях; «Сближение наше шло очень медленно» — и не присваивает себе имени друга Чехова. Это говорит о том, что Потапенко отдавал себе отчет в истинной глубине внутреннего мира Чехова, который оставался во многом закрытым для окружающих; Потапенко обозначил дистанцию, которая отделяла Чехова от самых близких людей, и попытался найти ей объяснение: «Творческая работа Чехова чужого глаза совсем не переносила, и так как он творил всегда и даже в непосредственное соприкосновение с жизнью и с людьми вступал как-то особенно, по-своему, творчески, то ему нужно было прятать эту работу, и вот почему самые близкие люди всегда чувствовали между ним и собою некоторое расстояние. И потому я утверждаю, что у Чехова не было друзей». Таких проникновений в особенности личности Чехова в воспоминаниях Потапенко множество.
Близость их была, таким образом, особой. Большую роль в ней играла способность Потапенко вживаться в индивидуальность другого человека, высокий уровень понимания. И поэтому человек легкомысленный, до зрелого возраста «неопределившийся», по его собственному выражению, Потапенко мог понять и даже проанализировать противоположные черты характера — выдержку, твердость духа; писатель, известный своим «многописанием», он высоко ставил чеховское лаконичное искусство. Именно в письмах к Чехову Потапенко делает горькие признания: «Грустно, брат! В последнее время я совсем перестал заниматься литературой, а занимаюсь черт знает чем, чем-то вроде подделки кредитных билетов. Литература из меня исходит даже уже на кровью, а гноем… Фэ!» (письмо от 22 августа 1894 г. — ГБЛ).
Отношения Чехова и Потапенко были в общем устойчивыми и не знали осложнений. Даже роман Потапенко с Л. С. Мизиновой, хотя и вызвал у Чехова резкие слова по его адресу, не изменил их по существу.
Сохранились 8 писем Чехова к Потапенко и 69 писем Потапенко к Чехову.
И. Н. ПОТАПЕНКО — ЧЕХОВУ
5 февраля 1894 г. Москва
Твои томы, дражайший мой Антон, в переплете уже, но из этого не следует, что ты не приедешь в Москву до моего отъезда. В Обществе драматических писателей получил для тебя 272 р. и передал их Маше. От этого до трех тысяч далеко, и на кой черт тебе такая прорва? Но таки доехали с комфортом[1], но Гольцев открестился, а обеих взял Ремезов. Спал сегодня три часа, ибо вчера с Гольц и сестрами были в Эрмитаже, следовательно, вел себя как прилично сыну корнета, а не как писателю. А нынче целый день пишу очерк, который завтра имею несчастье читать в Словесности[2]