— Два раза по два — это не восемь пенсов! — горячо настаивал румяный джентльмен. — Сколько вы ему дали, моя дорогая? — обратился он к первой из дам.
— Шесть пенсов, — ответила та и заглянула в кошелек. — А потом еще четыре пенса тебе. — Она посмотрела на подругу.
— Что-то многовато для двух пенсов, — заметил невзрачного вида пассажир.
— Не может быть, — заволновалась вторая леди. — Я ведь была тебе должна шесть пенсов.
— Да, именно так все и было, — настаивала первая леди.
— Вы дали мне шиллинг, — обвиняющим тоном заявил кондуктор. Он вернулся и теперь недовольно тыкал указующим перстом в старшую из подруг.
Та кивнула.
— А я вам отсчитал шесть пенсов и два пенса, разве не так?
Леди согласилась.
— А ей, — кондуктор кивнул в сторону младшей, — четыре пенса. Правильно?
— И я отдала их тебе, дорогая, — заметила та.
— Стукните меня, если это не меня обманули на четыре пенса! — закричал измученный кондуктор.
— Но, — заметил румяный джентльмен, — первая леди дала вам шесть пенсов.
— И я тут же их вернул, — ответил кондуктор и снова гневно указал на старшую из подруг. — Если хотите, можете проверить мою сумку: там нет ни единой шестипенсовой монеты!
К этому времени все уже забыли, что делали, и возражали просто так, на всякий случай. Румяный джентльмен взялся навести порядок, и в результате неподалеку от Пиккадилли-серкус трое из пассажиров уже угрожали кондуктору наказанием за неподобающую манеру высказывания. Кондуктор, в свою очередь, вызвал полицейского и записал имена и адреса обеих дам, твердо вознамерившись подать на них в суд за утраченные четыре пенса (бедняжки хотели заплатить требуемую сумму на месте, однако румяный джентльмен не позволил этого сделать). Младшая из подруг решила, что старшая хотела ее обмануть, а старшая расплакалась от обиды.
Мы с румяным джентльменом вместе доехали до станции Чаринг-Кросс. Возле кассы выяснилось, что нам по пути и дальше, так что расстаться не удалось. Всю дорогу попутчик рассуждал о четырех пенсах.
Возле моей калитки мы пожали друг другу руки, и он выразил восторг, так как оказалось, что мы близкие соседи. Трудно сказать, чем именно я вызвал столь откровенную симпатию: сам он изрядно мне надоел, и я вовсе не старался этого скрыть. Впоследствии выяснилось, что такова особенность его характера — немедленно попадать под обаяние всякого, кто удержался от открытых оскорблений.
Спустя три дня он без объявления ворвался в мой кабинет — очевидно, близкие друзья всегда так поступают — и попросил прощения за то, что не зашел раньше. Я простил.