– Карл Федорович – лучший мастер по декорациям и сложным эффектам, – объяснил Нередин. – Вот он и займется ими в нашем балете.
– «Наш балет», до чего я дожил! – гремел Чигринский, подбирая на рояле мелодию. – Нет, не то… Вот, послушай… Понимаешь, что это такое? Я отыскал настоящие танцы того времени, средневековую музыку, чтобы стилизовать под нее некоторые мелодии – не весь балет, конечно, потому что искусство ушло с тех пор далеко вперед, но кое-где… тонкие штришки, понимаешь… И хотя ни один баран… простите, госпожа баронесса… ни один человек в публике не поймет, что я имел в виду… кто-нибудь когда-нибудь почувствует, что я хотел сказать…
– Нам кажется, что Средневековье было грубым временем, а ведь тогда делали очень тонкие вещи, – заметил поэт. – К примеру, в музее Клюни я видел золотую розу…
– Ну и что? Золотая роза не пахнет, – фыркнул Чигринский. – Чепуха какая-то…
– Вот и я подумал об этом. Я хочу сделать золотую розу символом феи, а настоящая будет символом невесты принца…
– И опять будешь переписывать либретто?
– Почему бы и нет? Ты все равно и половину музыки не написал…
– Думаешь, это так просто? Золотая роза… роза… черт знает что такое! Амалия Константиновна, вы любите розы?
– Ничего против них не имею, – с улыбкой ответила молодая женщина.
– Думаю, публика будет в восторге, – сдался композитор. – Вообще «Золотая роза» – неплохое название для балета, – и Дмитрий Иванович сыграл нечто бурное и стремительное, из-за чего зрителям неожиданно стало казаться, что у него не две руки, как у всех людей, а четыре, если вообще не шесть.
– Постой, а ты не хочешь спросить мнение Лидии Малиновской насчет названия? – спросил Нередин.
– А при чем тут Лидия? – искренне удивился Чигринский. – Ее дело танцевать, па-де-де, элевация[13], а что уж я там придумаю, ее не касается…
Алексей отлично знал, что именно Лидия будет считать, что ее все касается, от первого такта партитуры до фасона костюма и выбора партнеров, но не стал возражать, по опыту зная, что это совершенно бесполезно.
…Когда поздно вечером Гиацинт Леденцов в одиночестве возвращался домой, он чувствовал себя так, словно только что побывал в совершенно другом мире – даже не на луне, а на далекой, далекой планете, где царила музыка, безудержная фантазия, полет вдохновения, и где люди жили совсем другими интересами. Он больше не удивлялся, почему Амалия сразу же, даже не вникая хорошенько в обстоятельства дела, взяла Чигринского под свою защиту – конечно, она поняла, что он и был тот самый человек с другой планеты, который только притворяется, что ест, пьет и считает деньги, как все люди, но на самом-то деле жизнь его состоит совсем из другого, и никогда не пойдет он ни на какое преступление – потому что на его планете подобное попросту невозможно. И Гиацинт был благодарен нескладному, некрасивому композитору за то, что благодаря ему хоть на несколько часов перенесся на его планету музыки и фантазии. Ибо сыщик Леденцов отлично понимал, что сам-то он создан совершенно для другой жизни, а в мире Чигринского может быть только редким гостем – не более того.