Водила тут же прибавил газу и после пары поворотов вырулил на соседний мост.
– Да ремонт на том мосту идет, граждане! – объяснил он отклонение от маршрута, снова весело скалясь в салон. – А за доверие спасибо. Душевный у вас в Питере народ, скажу я вам! У нас в Одессе хрен бы так ответили! Злые там все стали, недобрые.
В салон вернулся гомон – все вспоминали, кто как жил в Союзе, и сколько раз бывал в Одессе, и какие там были девушки, копченая рыба, и какова была дружба народов в целом. Толстушка с переднего сиденья покачала головой:
– Эк вон, сколько лет прошло, а люди Союз только добром поминают! – Потом она посмотрела на меня: – И негров тогда в городе не убивали. Наоборот, помню, мы их подкармливали. – Она вдруг достала из потертой хозяйственной сумки батон сервелата и решительным жестом сунула его мне: – Эй, камрад! Студент небось? Голодный, да? На, возьми!
В ответ я рефлекторно протянул руку и взял колбасу, глупо улыбаясь.
– Да, черных сейчас реально мочат, – озабоченно сказал мужик в тельняшке и, порывшись у себя за пазухой, достал мерзавчик «Столичной». – На, френд! – закричал он мне со всей дури, хотя я сидел в шаге от него. – Держи! Выпьешь там, в общаге своей вонючей, за дружбу народов!
Он сунул мне шкалик в ноги и оставил между коленками. Я, чувствуя себя полным идиотом, с любопытством естествоиспытателя повернулся посмотреть еще и на реакцию гнусного типа и, как выяснилось, не зря.
– И от меня тоже – на вот, братуха африканская! Бабе моей и так нормально будет, – он протянул мне здоровенную шоколадку, но мне нечем уже было ее брать, и тогда он аккуратным, но точным движением засунул ее в карман моей куртки.
Теперь все пассажиры маршрутки смотрели на меня умильными глазами и вслух переживали за разгул расизма и ксенофобии в культурной столице Европы. Я понял, что если скажу сейчас хоть слово без акцента, если признаю, что я такой же, как они, то разрушу какую-то очень существенную, важную, доселе невидимую деталь их советской души, помещенную жестокими обстоятельствами в современные реалии, похороненную там, казалось бы, почти навечно, но вот вам, не потерянную окончательно, живую и воистину бесценную.
Называлась ли эта деталь общественного характера модным, но глупым термином толерантность или это было просто банальное следование за настроениями коллектива, меня уже не волновало. Я не хотел это ломать, мне показалось крайне важным оставить это в людях без царапин буффонады и дешевого гротеска.
Поэтому я только сдержанно кивнул, по-доброму улыбнулся им всем и сказал: