— Анжинер, значит, — поддакивает Варвара Сергеевна. Она наклоняется к сыну и принюхивается, не пахнет ли от него спиртным.
— Вы, часом, не хватили на радостях?
— Ни грамма!.. Смотри, маманя, еще директором стану!
— Станешь, станешь, Алешенька, вот попьешь сушеной малинки — и станешь директором. Сань, завари.
— Да вы что, с ума посходили? — Только сейчас Зворыкин заметил маневры матери. — Или меня за психа считаете? Рузаев билетами в Большой театр премировал. Саня, наводи красоту, и вы, маманя, собирайтесь.
— В другой раз, сынок, постирушку затеяла…
Танцуют на сцене маленькие лебеди.
В ложе сидят Зворыкин, Саня и Каланча.
На сцене все продолжается танец маленьких лебедей.
— Когда же они петь-то начнут? — спрашивает Зворыкин жену.
— Они не будут петь, Алеша, — нетерпеливо отзывается Саня, захваченная происходящим на сцене.
— Видал, Алеха, — повернулся к Зворыкину Каланча, — для буржуев они пели, а для нашего брата им горла жалко…
На него шикают из публики, но Каланча не унимается:
— Ногами дрыгать — это ж каждый дурак умеет. Слушай, Алеха, может, сорвем эту бузу?
— Уймитесь вы, — говорит Саня. — Это же балет.
— Ну и что же?
— В балете только танцуют.
Зворыкин с сомнением смотрит на жену, но в данном вопросе он доверяет ее авторитету.
— Слышь, — обращается он к Каланче, — раз балет, так надо.
— Может, конечно, и балет, — горько говорит Каланча, — только сомневаюсь, чтоб они при буржуазии такое себе позволили.
Разговор этот взволновал. Зворыкина балет нисколько не интересует, он вертится, свешивается вниз и вдруг обнаруживает в партере, прямо под ложей, выводок буржуев: двух полных, пожилых, хорошо одетых мужчин и под стать им грудастых, дебелых дам. Это, видимо, адвокаты или дантисты, но для Зворыкина все равно буржуазия. Он толкает под бок Саню.
— Видала?.. До чего обнаглели!..
— Да хватит тебе!..
— Как это — хватит? Еще не затянулись раны рабочих бойцов, а финансовая буржуазия опять становится нам на горло?
Приунывший было Каланча сочувственно следит за революционным возрождением Зворыкина.
— Верно, Алеха, — говорит он, — прямо нечем дышать от этих эксплуататоров.
В публике нарастает недовольное шиканье. На друзей оглядываются. В ложе появляется величественный, как адмирал, в потускневшем золотом галуне бородатый капельдинер.
— Господа товарищи, соблаговолите покинуть спектакль…
И сразу — яркая, огневая, малявинская пестрядь карусели. Вихрем несутся на смешных, словно пряничных конях хохочущие во все горло Зворыкин, Саня и Каланча с букетами бумажных роз.
Вокруг кипит, гремит, переливается всеми цветами радуги лихой, веселый народный праздник над Москвой-рекой, на малой вершине Воробьевых гор.