– Сте-фа-ния… – покачал он головой, пытаясь развеять охватившее его наваждение.
– Бог-дан, – прошептала она, сильно налегая на первый слог. Все поляки произносили его имя именно так, «Бог-дан», и все же в устах Стефании Бартлинской оно звучало по-особому – нежнее, загадочнее…
– Как вы оказались здесь, ваше сиятельство? Как вообще могли оказаться в этих краях, Стефания?
– Непостижимо долгий рассказ. Настолько долгий, что, стоя на подножке кареты, под холодным днепровским ветром, изложить его невозможно.
Произнесла она все это томным салонным голосом, который естественнее было бы слышать в утренних спальнях лучших дворцов Варшавы или Праги. Однако содержавшийся в ее словах намек был вполне в духе Королевы отверженных.
– У меня там – шатер и костер. Походный замок для степной княжны.
– Еще не забыли… о своей «степной княжне»?
– Это невозможно… Ни вспомнить, ни забыть.
Наградой ему стал бисерный смех – очаровательный, как сама обрамленная двумя ямочками и слегка вздернутым носиком улыбка Стефании.
– В ответ на ваш «шатер и костер» я могу предложить карету. Преимущество в том, что она способна двигаться. Куда угодно, лишь бы подальше от лагеря. И, по-моему, в ней не так уж холодно, поскольку это та утепленная карета, в которой мы путешествовали по татарским улусам.
Карета Стефании действительно обладала удивительной способностью – катиться как бы сама по себе. Непонятно, по каким дорогам, и непонятно, куда.
Обнявшись, они блаженствовали на ее заднем сиденье. И чем немилосерднее швыряло карету, тем немилосерднее швыряло в объятия друг друга и ее пассажиров.
– Сте-фа-ния…
– Бог-дан…
Где-то там, позади, за холмами, остались походные костры повстанческого полка, грозные команды запорожских старшин и звон неумелых сабель. Где-то там упорно готовились сражаться и погибать, проклинали тех, от кого бежали в степь, и надеялись на тех, кто поведет их завтра в бой.
– Сте-фа-ния…
– Бог-дан…
Никто и никогда не произносил так его имени. Никто и никогда. Это слово срывалось с губ женщины, словно утренний бутон доселе невиданного цветка. Иногда Хмельницкому казалось, что рядом с этой женщиной он теряет всю свою волю, свою надменную сдержанность и, кто знает, возможно, жестокость…
Прикасаясь к ее волосам, он пытался сравнить их с паутиной бабьего лета и оставался недоволен убогостью своего сравнения и самой фантазии. Целуя в слегка припухшие, по-детски капризные губы, он пытался увидеть в них красоту лепестков, хотя и самого его коробило от несовершенства и банальности такого восприятия.
Эта встреча вновь возвращала его в студенческие годы. В молодость. В страдания у подъездов львовских и краковских аристократок. В мечты о замке, построенном где-нибудь между Хелмом и Краковом, в котором будет положено начало графского или княжеского рода Хмельницких. Почему именно между Хелмом и Краковом – этого он объяснить не мог.