— Да замолчи ты! — прошипела Катрин и, похоже, разозлилась по-настоящему, почти так же, как в тот раз, когда я принесла ей письмо Берта с угрозой, что он разузнал адрес ее мюнхенского кормильца и, если она будет ломаться, отправит ему официальное врачебное заключение о венерическом заболевании, выданное на ее имя. Как и тогда, она побледнела, снизила голос до едва различимого шепота и выдавила: — Ты что думаешь, я в него втрескалась? Да я бы ему прикоснуться к себе не позволила, не то что поцеловать, понятно? Он меня вот где держит, в кулаке, и самым натуральным образом шантажирует.
Я всмотрелась в нее сквозь дымок своей «Спарты», не водит ли меня за нос — Катрин есть Катрин, ей соврать — что воды напиться, — но на этот раз ее досада и злость, кажется, не были притворными.
— Может тебя заложить? — спросила я.
— Увы, — кивнула она. — И ты даже представить себе не можешь, что творилось бы на факультете, как широко все это разнеслось бы. Сама в этом деле ни бум-бум, а мне читаешь мораль из-за какой-то Зузаны. Да и потом, если Борек ее бросит, пусть она мне еще спасибо скажет.
— А что он о тебе знает?
— Вполне достаточно, чтобы смешать с грязью. Только он хитер и соображает, что, если меня выгонят из института или даже посадят, ему от этого ничего не перепадет.
— А чего ему тогда надо? Тебя или денег?
— Не знаю, — сказала она и сокрушенно вздохнула. — Кое-что я с собой прихватила, но лучше всего со всем этим делом покончить. Раз и навсегда. Ничего другого мне не остается… Нет, — остановила она меня, — не бойся, на Сильвестра мы еще поработаем, но потом — крышка! Нервы и так уже ни к черту… — Она отвернулась к стене и спрятала лицо в подушку, но я успела заметить, что из глаз у нее потекли самые настоящие, непритворные слезы. — И ничего больше у меня не спрашивай. Тридцатого едем, в половине второго будем в Праге, а в новом году… В новом году посмотрим…
Я аккуратно раздавила окурок и подумала, что надежды надеждами, но из этой колеи не так-то просто выпрыгнуть. Главное, что Новый год и Сильвестр у нас обеспечены, и у Берта нет повода меня наказывать. Я могла быть довольна и тем, что совершила доброе дело: следующие дни показали, что мои упреки на Катрин все же подействовали, и она стала вести себя с Зузанкой так, что не придерешься. Вечером, перед той несчастной ночью с двадцать девятого на тридцатое, я слышала, как они по-дружески вели не очень интеллектуальную, но полезную беседу о платьях, шитье и портнихах. Борека Катрин, насколько возможно, избегала. А я только на него и злилась. Ах ты, гад, шантажист проклятый! А потом уж и на весь белый свет взъерепенилась: и на Борека, и на Катаржину, и на свою запутанную жизнь, и на набитых деньгами американцев… Чихала я на всех!