Но он не спрашивал. А заговорить она не решалась.
Она припоминала…
Да, эту неровность в игре, это бессилие перевоплотиться в данный образ и забыть о себе, о личном, она уже испытала и раньше, когда страдала от охлаждения Хованского, от неверности Мосолова.
И тогда еще ей изменяло искусство. Или она сама изменяла ему?.. Она играла так же неровно, часто совсем без жара, без вдохновения. И мучилась этим сама, и не прощала себе своей слабости. Но теперь это состояние становилось хроническим. Она была вся в зависимости от настроения. А настроение, то или другое, давали ей ласки Хлудова или его печаль, его лишний поцелуй, его неожиданное молчание. Всегда теперь она была какая-то растерянная, тревожная, насторожившаяся. Не было отрады в творчестве. Не было забвения на сцене. И что всего хуже: неудачи в работе волновали ее несравненно меньше, чем неудачи в любви. В редкие минуты отрезвления она сознавала позор своей измены. И ей было страшно. Разве это не было падением? Разве это можно было простить?
— Надежда Васильевна, я к вам с горячей просьбой…
— Что такое?
Глаза уже тревожно расширились. Но Бутурлин не хотел уступить ей дороги за кулисами.
— Завтра нет спектакля, а в воскресенье, в ночь, я уезжаю. Подарите мне полчаса! Погуляем в саду… как тогда… посидим над обрывом…
В ее лице мелькнула тоска. Ах, она сама так мечтала об этом вечере, об обрыве, о прогулке! Но не с ним, не с ним…
— Надежда Васильевна, умоляю вас! Ведь мы уже никогда не встретимся. И вы сами понимаете, почему… в моей порядочности, надеюсь, вы не сомневаетесь? Мне хотелось бы сохранить вашу дружбу… унести на память хотя бы полчаса, о котором стоило бы вспомнить!
Так он уезжает? Наконец!!
— Хорошо… Заходите, — сквозь зубы кинула она.
…И вот они сидели опять в саду, над обрывом, на той самой скамье, под теми самыми деревьями. Ничто не изменилось здесь, и через пять лет все останется таким же: и эта скамья, и эти деревья, и эти дали за Волгой, и звезды, что мерцают через сетку ветвей.
Не будет только того, чем она владеет в этот короткий миг жизни: быстротечного счастья, юной любви Хлудова. Не удержать его желаний, как не удержать бегущей внизу воды…
— Как вы далеки от меня! — вздохнул Бутурлин, целуя ее инертную руку. — Даже здесь, где мы были так счастливы всего какой-нибудь год назад, вы полны мыслью о другом.
Она невольно улыбнулась. Он — умница. Этого у него не отнимешь. И воспитанный человек. Тоже очень ценно.
— Спасибо вам, голубчик, за такт, который вы…
Он схватился за виски.
— Ах, Бога ради, не благодарите! Я уезжаю, потому что мне слишком тяжело чувствовать себя лишним там.