В три часа начался разъезд.
Проводив гостей, Надежда Васильевна, против обычая, задержала молодых. Она не могла уже скрыть волнения. Ушла в спальню и послала за дочерью. Вера застала мать в слезах.
— Ну… теперь прощай, моя девочка! Будь счастлива!.. Да хранит тебя Бог!
Опять Вера невольно стала на колени. Волнение матери снова заразило ее. Да… Она уже не Верочка Мосолова. Никогда уже не проснется она в этих стенах.
Мать всхлипывала, целуя ее лицо и крестя ее мелкими- мелкими крестиками.
— Будь умница, Верочка! Слушайся мужа… Боже тебя сохрани ему перечить!..
«В чем? Разве я собиралась перечить ему?» — стояло в удивленном лице Веры. А у матери глаза были почему-то круглые, словно испуганные. И Вере почему-то стало жутко. Новая жизнь, конечно… Все по-другому пойдет. Она оглянулась на рыдавшую Аннушку, которая словно хоронила ее, встретила лживую, двусмысленную улыбку Поли.
Сердце сжалось.
В передней, когда барон почтительно наклонился к руке тещи, она прижалась губами к его виску, потом зашептала плачущим голосом:
— Берегите ее! Она такая слабенькая… Она еще совсем дитя.
Барон сконфузился и не нашел ни одного слова в ответ.
Только около четырех часов барон привез к себе на квартиру молодую жену.
И в карете он не обменялся ни одним словом с Верой. Только бережно запахнул ее салоп и тихонько поискал ее ручку в огромной муфте. Но ручка дрогнула — от испуга ли, от неожиданности… Он не посмел настаивать.
Лучинин был прав. Даже новизна положения и понятное при таких обстоятельствах волнение не ослабили ничуть эстетического впечатления от его поэтически-изысканного подарка. Как разубранная невеста, вся в пышных белых, словно кружевных, кистях и гроздьях стояла в огромной кадке в углу гостиной персидская сирень. Она благоухала и ароматом своим как бы благословляла Веру.
— Как пахнет! — восторженно крикнула она и страстно поцеловала цветы. — Как это мило!.. Merci, Николай Федорович…
— Это не я, Верочка… Это Лучинин…
Они вместе нюхали сирень. Потом он нежно взял в свои руки головку жены и поцеловал ее глаза.
— Ложись спать, деточка… Устала, наверное, замучилась… Лизавета, разденьте барыню!
«Барыню?..» — чуть не переспросила Вера и гордо улыбнулась.
— Какая огромная кровать! Да я утону в ней… И сколько подушек! Зачем это?
Барон тихо засмеялся, поцеловал ручку жены и ушел в кабинет. Хотя он совсем не пил в этот вечер, но кровь била в его виски, и сердце стучало болезненно, с перебоями.
«До чего наивна!.. Ничего не понимает… Настоящая «голубица», как пели в церкви…» И вспомнилось ему несчастное лицо Надежды Васильевны, когда, прощаясь с ним в передней, она шептала: