— Что вы?.. Мамочка?!
— Я не говорю, что она изменила ему… нет! Но она любила другого…
Вера долго, не могла забыть этого разговора.
Ей было почему-то страшно.
Лучинин опять стал желанным гостем у Надежды Васильевны.
— Теперь уже никогда не женюсь, — сказал он ей наедине. — Потерял вас обеих, и баста!
— Ну!.. Такой еще молодец!
— Во мне скоро восемь пудов будет, друг мой… С такой одышкой новой жизни не начнешь. Прыти не хватит. А что я без вас обеих жить не могу, это уже вне всяких сомнений. И потому не гоните меня…
Надежда Васильевна была растрогана до слез и не скрыла этого. Хлудов, со своей стороны, отнесся к Лучинину с симпатией и интересом. Надежда Васильевна ловко усыпила его ревность и подозрения, уверив, что Лучинин был всегда влюблен в Веру и сватался к ней.
Боясь, что муж ее заскучает дома, артистка устроила так, что Лучинин часто забегал к ним играть в шахматы. А Хлудов был страстным игроком.
Вера приходила каждый день. И как любила Надежда Васильевна эти часы, когда тут, рядом с нею, были оба самые дорогие для нее в мире существа, которым безраздельно принадлежала ее душа! Нарождавшаяся симпатия Веры к Хлудову безгранично радовала ее. Огорчало только ее здоровье. Она была так слаба, что засыпала в кресле, если, партия затягивалась. И такой хрупкой и жалкой казалась она тогда, что сердце Надежды Васильевны сжималось. Как это Верочка разродится? Вынесет ли она эти муки?.. Сама Вера решительно ничего не боялась. Она не подозревала об ожидавших ее страданиях и риске. Она даже толком не знала, каким образом появится на свет это желанное дитя. Все было для нее тайной, которую она не торопилась раскрыть. Но инстинкты матери уже просыпались.
— Настоящая мадонна Рафаэля! — восхищался Лучинин, глядя на Веру, шившую распашонки. — Та же невинность улыбки, та же бессознательность выражения. И грация та же… Воплощенная женственность…
В другой раз, наблюдая за обеими, он заметил:
— Если закрыть глаза, а только послушать ваши шаги и голоса, их тембр, темп речи, а главное — смысл и значение этих речей, то без колебания вам дашь двадцать лет, а Вере Александровне сорок… Какая разница, Бог мой! Вы все та же жизнерадостная язычница… А взгляните-ка на эту склоненную над шитьем головку, на этот строгий профиль, на гладкую дорожку пробора!.. Разве это не воплощенный догмат супружеской добродетели? Почище гетевской Шарлотты будет… И умри сейчас Вертер у ее ног, она прольет слезу, конечно… Но в правильности догмата не усомнится.
— Так и надо! Ради Бога, не развращайте вы ее! Я хочу, чтоб она никогда не проснулась, никогда не усомнилась… Для ее счастья хочу этого.