— Пусть плачет! Это хорошо, — расслышала она спокойный голос. — Всякая сдержанность вредна такой сильной натуре. Она слишком ярко реагирует на все жизненные явления… Я предпочел бы две истерики такому обмороку.
Когда она успокоилась, первым ощущением ее было, что ей холодно. Ее лиф был расстегнут, юбки развязаны, грудь открыта. С загоревшимся лицом она крикнула Вере: «Дай платок пуховый!..» и закрыла им грудь. Рязанцев дал ей капель и сел подле.
— Теперь вы можете меня выслушать? — спросил он, мягким жестом дотронувшись до ее колена.
Она молча кивнула головой.
— Вашему мужу необходимо лечение, постоянный надзор. И… прежде всего покой. Хорошо бы вас разлучить…
— О, да разве он согласится?
Рязанцев задумался.
— Все-таки преувеличивать опасности не надо. Мы окружены помешанными и сами не замечаем этого. Один весь век сутяжничает, судится, клевещет, пишет доносы, всюду видит врагов… Другой путешествует, без конца меняет места, обстановку, впечатления, нигде не находя покоя и удовлетворения… Третий пускается в рискованные, грандиозные предприятия и разоряется. Четвертый всю жизнь ищет perpetuum mobile… Пятый ревнует любимую женщину к ее собственной тени… Вы вздрогнули?
— Нет… так… холодно…
— Все это навязчивые идеи… различные формы безумия. Но никто не догадывается, что все эти субъекты — душевнобольные люди, место которым в больнице… Видите: можно прожить среди нормальных людей до седых волос, будучи помешанным и не возбуждая ни в ком подозрения, пока… пока не проявишь себя чем-нибудь… убьешь там, что ли, близкого человека, либо дом подожжешь… Вот тогда у всех открываются глаза. Я их вам открыл в данном случае немного раньше… Вот и все!
— Нет!.. Нет!.. Не говорите так. За эти полтора года он так изменился!.. Я догадывалась, что он болен. Нельзя так тосковать, когда молод и счастлив!
— А вы уверены, что он счастлив?
Она на миг даже дышать перестала, так поразил ее этот вопрос.
— У каждого есть свой путник. Вы допытались, отчего его тоска? Что его мучит?
«Ревнует любимую женщину даже к ее тени…» — вспомнилось ей внезапно. О, неужели? Неужели?
Вместо ответа она опять закрыла лицо руками, как бы ища спрятаться от призраков прошлого, медленно поднимавшихся из своих могил и отстранявших ее от любимого человека.
Не его ли ждала она всю жизнь — всю эту долгую жизнь, полную мук и разочарования? И виновата ли она, что он пришел так поздно, когда гаснет день, когда зажглись огни заката?
Вера долго плакала в эту ночь и на другой день боялась идти к матери — так болезненно подействовали на нее эти страдания. И действительно, Надежда Васильевна горе свое переживала страстно и глубоко, как все в жизни. Хлудов оставался дома в угрюмом одиночестве. Она же сама после репетиции бежала из театра к дочери, чтобы плакать навзрыд, плакать вволю… И так она мучилась почти неделю.