— Мама! Мама!
Она не ответила.
— Мама, проснись! — Он потряс ее за плечо. — Мама, где папа? Мама!
Она даже не пошевелилась.
Он упал на колени, приник к ней и принялся целовать.
— Мама, проснись, мама! — Он тряс ее что есть силы. — Проснись, мама! Где папа? Где мой папа?
Никакой реакции.
— Мама! — Он уже кричал, придя в замешательство. — Мама! Мама! — Его руки и лицо испачкались в чем-то липком. — Мама, проснись, мама, проснись!..
— Что происходит, Гэвин? Что происходит? — послышался голос сестры.
Он отпрянул, отступил на шаг назад, потом, пошатываясь, еще на пару шагов. По-прежнему пятясь, вышел за дверь. И наткнулся на сестру Эйлин, которая была на три года его старше, — в одной ночной рубашке, она жевала свою косичку, как делала всегда, когда ей было страшно.
— Что происходит? — спросила она. — Я слышала шум. Что происходит?
— Где папа? Где папа? Папа пропал! — По его лицу уже текли слезы.
— Разве он не в постели?
Он покачал головой:
— Он ушел с теми плохими людьми.
— С какими плохими людьми?
— Где папа? Он должен разбудить маму! Она никак не хочет просыпаться.
— Какими плохими людьми? — вновь спросила Эйлин, уже настойчивее.
На лестничной площадке — кровь. Капли крови на ступенях. Он сбежал вниз, зовя отца, и выскочил за дверь.
На улице ни души.
Он ощутил капли дождя на лице, уловил резкий запах реки. На какие-то мгновения его крики потонули в грохоте проходившего где-то вверху очередного поезда.
Брайтон, 28 июня 2012 года
Издалека он выглядел так, словно сошел с картинки. Элегантный, не то что эта приморская брайтонская толпа в кричащих пляжных нарядах, сандалиях, вьетнамках и кроках. Настоящий джентльмен — надменная внешность, синий блейзер с серебристыми пуговицами, тщательно отутюженные слаксы, рубашка апаш, модный шейный платок. Лишь при ближайшем рассмотрении можно было заметить, что воротник рубашки заметно поизносился, блейзер изъеден молью, а зачесанные назад волосы давно поредели и вследствие неаккуратной окраски приобрели рыжевато-серый оттенок. Лицо тоже изрядно потрепанное — от той бледности, что приходит с тюремной жизнью, быстро не избавишься. Однако, несмотря на столь жалкую наружность и маленький рост — пять футов три дюйма на высоких кубинских каблуках, — расхаживал он по набережной с видом столь важным, словно именно ему и принадлежал весь этот променад.
Глаза совершавшего утренний моцион Эмиса Смолбоуна пылали ненавистью за стеклами солнцезащитных очков. Ненавидел он буквально все. Приятную теплоту этого июньского утра. Велосипедистов, пробренчавших звоночками, когда он случайно оказался на выделенной для них полосе. Тупых туристов с обгоревшей на солнце толстой кожей, пичкающих себя всякой дрянью. Вышагивающую рука об руку молодую пару, у которой вся жизнь впереди.