До сих
пор помню прелесть
запущенного
парка, наше
хихиканье,
ягоды барбариса...
Появились мама
и брат Шура (на
этот раз в белом
халате, но при
тюбетейке) и
позвали к врачу.
Я беспечно
заторопилась,
чтобы скорей
вернуться. К
тому времени
я уже бывала
у врачей, но
они еще не делали
мне больно. И
только оглянувшись
на детей, я мельком
удивилась, что
они так. смирно
стоят, прислонясь
друг к другу,
и с интересом
смотрят мне
вслед. Тетя
даже слабо
помахала ручкой
с вялым цветком.
Медицинские
дети знали об
экзекуции и
участвовали
в заговоре.
Все, что
потом делали
со мной в кабинете,
делали очень
быстро. Главный
прием (на редкость
отработанный)
— не дать ребенку
опомниться.
Огромная, как
борец, медсестра
села в зубоврачебное
кресло (еще мне
незнакомое),
посадила меня
на колени и,
вдруг, обхватила
могучими руками,
не давая рыпнуться.
Ноги стиснула
чугунными
коленями. Сзади
вторая зажала
локтями мою
голову. И тут
врач, показавшийся
мне единственным
человеческим
существом в
этом белом
застенке (возможно,
потому, что был
представителем
"исчезающего
вида" — мужчиной),
сказал серьезно:
"Открой рот,
детка, тогда
я все сделаю
очень быстро".
Я помню даже
то мгновение,
когда животный
протест, выгнувший
мое тело дугой,
был побежден
бабушкиным
голосом с небес:
"Ну разве взрослый
сделает ребенку
плохое?! Что
глупости-то
говорить!" Я
открыла рот
и отдалась на
милость незнакомца.
Боль была
действительно
короткой (или
ее затмило
короткое
беспамятство),
и самым тяжелым,
кроме плена
медсестерских
объятий, оказалась
необходимость
полоскать
режущее и
кровоточащее
горло марганцовкой,
тем более, что
одна из сестер
все время раздраженно
повторяла:
"Господи, пять
лет девице и
не умеет полоскать
горло!.. Тогда
будем прижигать..."
И опять моей
надеждой оставался
только врач.
В ответ на мой
панический
взгляд он сказал
ангельским
голосом: "Ничего,
пусть просто
подержит там
марганцовку
и потом выплюнет..."
И обе мегеры
ворча смирились.
Он как будто
с трудом, по
знакомству,
преодолевал
равнодушие:
"Смотри-ка, от
чего ты избавилась!"
И показал зажатые
в щипцах две
розовые сросшиеся
клецки — мою
уникальную
гланду.
Когда
меня передали
на руки маме,
я все время от
нее отворачивалась,
чтобы как-то
выразить возмущение
предательством
— разговаривать
мне было категорически
запрещено, под
угрозой слова
"прижигать".
Потом
меня надолго
оставили одну
на кожаном
диване в большом
пустом кабинете
— не белом
медицинском,
а нормальном,
с письменным
столом и книжными
шкафами. Всхлипывать
было больно,
глотать слезы
еще больнее,
и я утихомирилась.
От старинного
сумеречного
кабинета веяло
послеоперационным
покоем. Есть
(если с Вами
это случалось)
такой момент
перехода после
операции, когда
пациент перестает
быть просто
плотью, парализованной
страхом боли
(или смерти), и
потихоньку
становится
опять тем, кем
он был до операции
— скептиком,
кокетливой
дамой, ребенком
из хорошей
семьи... Стекла
темных шкафов
в кабинете еще
отражали розовое
небо, значит,
и времени-то
прошло всего
ничего — закат
просто сполз
ниже, к самым
барбарисовым
кустам... В воображении
начали рисоваться
сцены будущего
— славной и
энергичной
жизни с удаленными
гландами...