Прокрались
на цыпочках
дядя с тетей.
Их румяные
сочувственные
лица совсем
меня растрогали.
"Все. Тебе больше
ничего делать
не будут. Дадут
холодного
молока"...
Дальше
впечатления
слились в чудный
сон выздоравливающего.
Вкус холодного
молока с кровью
и дети, которые
незаконно
пытались меня
смешить (смеяться
после удаления
гланд тоже
больно), были
только началом.
В кабинет, где
мама закутывала
меня поверх
пальто в огромную
шаль, вошел
неожиданно
(сердце мое
екнуло) высокий
офицер!.. Со всеми
здоровался
за руку... совершенно,
к сожалению,
не козырял.
Мама сказала
(задабривая,
и потому с излишним
восторгом):
"Нюшка! Это
Георгий Алексан-ч!
Помнишь?.." Ко
мне наклонилось
узкое-узкое
лицо с глубокой
ямкой на подбородке.
"Поехали?" и
пробное приглашающее
движение руками
— не испугаюсь
ли.
Мне было
неловко у него
на руках, бляха
шинельного
ремня набила
синяк на коленке,
к тому же я
стеснялась
его обнять,
держала руки
по швам, и поэтому
меня от него
относило. Наконец
он с натугой
сказал: "Держись-ка
за мою шею".
Тогда я положила
руку на погон,
как в танце, и
украдкой нащупала
три маленьких
звездочки
старшего лейтенанта.
Георгий
Александрович
принес меня
не к трамваю,
как я ожидала,
а к автомобилю,
первому в моей
жизни, военному,
взревевшему
при нашем появлении!
Автомобиль
был открытый,
поэтому меня
и закутали в
идиотскую шаль.
По дороге быстро
стемнело, так
что ничего не
стало видно,
да и глаз было
не открыть
из-за ветра, и
мама кричала
мне в ухо: "Нюшка!
Финляндский
вокзал!.. Нева,
Нюшка! Переезжаем
Литейный мост!"
Горло ныло, но
момент счастья
был уже зафиксирован,
и чтобы не дать
чувству растаять,
я все время
восторженно
повторяла про
себя: "Боже мой,
я еду в автомобиле!"
Дома нас
встретила
бабушка. Лицо
ее судорожно
подергивалось
от ответственности
за совершенное
злодейство
и от решимости
немедленно
сделать все,
что принято.
В комнате уже
было тепло и
для меня приготовлена
жидкая манная
каша с малиновым
сиропом, имевшая
вкус "Приключений
Буратино".
Старлей
оказался совершенно
штатским душой,
уж действительно
Георгий Алексаныч,
а не товарищ
лейтенант —
все время поправлял
свою портупею,
как бретельку.
Он отпустил
машину и остался
у нас ночевать,
сказав, что
утром доберется
до фронта на
трамваеО) — как
на какую-нибудь
паршивую службу.
Мамина
подруга Милочка
перебежала
площадку "навестить
боляйдую". За
ней тенью пришла
Вера. (Даже я
понимала, что
Вера живет по
инерции, и старалась
не смотреть
в ее огромные
глаза. Вообще
в блокаду у
всех были большие
и красивые
глаза.) Зажгли
коптилки. Меня
не погнали за
шкаф, а разрешили
остаться на
дедовой оттоманке,
под одеялом.
К моему беззвучному
восторгу старлей
вдруг открыл
мертвое пианино.
Глядя на меня
и сладко смущая,
он начал наигрывать
то, что потом
назвали "Лейтенантским
вальсом" (за
рефлексию, я
полагаю) и даже
запел легким
баритоном: