Она боится:
негров, наших
опозданий
(начиная с
пятиминутных),
почтальонов,
конвертов с
английскими
надписями.
Вскрывает их
— рвет дрожащими
пальцами — и
пытается прочесть
("...по латыни-то
я могу... ого-го!
В гимназии
всегда была
первой ученицей...").
Ждет депортации.
"Вот и в газетах
пишут о гражданстве...
На старости-то
лет как стану
персоной нон
грата..."
Она перестала
гулять — не
потому, что
ослабела, а
потому что
испугалась
— и теперь только
тихо шаркает
по дому и неустанно
добивается
своего. Я и мелочи
— вот все, что
ей осталось,
чтобы удовлетворять
свою насущную
потребность
— управлять
жизнью.
Единственная
форма разговора,
которая с ней
всегда, сколько
я себя помню,
получалась
— зуб за зуб.
Любое обобщение
в разговоре,
или метафора,
или шутка просто
бесят ее как
оскорбление.
И такая, оскорбленная,
она легко возвращает
собеседника
к изматывающему
цеплянию друг
за друга банальных
(и для нее бесспорных)
аргументов
— в котором она
непобедима.
Правда теперь,
от слабости,
она стала применять
детские уловки,
даже иногда
затыкает уши.
Наташа!
Не ходи в носках,
надень тапки,
простудишься!
Наташа!..
Бабушка,
оставь ее, здесь
тепло, здесь
все так ходят.
Мало ли
что все. Погоди,
начнется ревматизм,
боль в суставах...
Брат-то Шура,
врач... "Ревматизм
только лижет
суставы, а кусает
сердце"... Не
дай Бог!.. Наташа!
Надень тапки...
Надо бы ей валеночки
такие короткие
достать, как
у тебя были
после войны...
А то в носках
— вот она у вас
все и простужается...
Агриппина
Галактионна,
— говорит муж,
— Вы у нас чистый
Декарт — на
все ищете причину.
Что? Не
слышу, дорогой.
Плоховато
стала слышать...
Наташа! Надень,
деточка, тапки...
Р-р-р!
Каждое
утро, с раздражением,
не утихающим
годами, я наливаю
ей кофе так,
чтобы оно перелилось
через край
чашки и пролилось
на блюдце. И
все эти годы
она приговаривает:
"Что так мало?
Лей, лей через
край — я не
половинкина
дочка". ...Точно
как тридцать
лет назад —
всегда наполовину
заваленный
чем придется
стол (накрыто
на краешке), и
бабушка подносит
налитую до
краев чашку
не к самым губам,
а на миллиметр
не донося, втягивая
чай с оглушительным
канализационным
звуком. И мать,
с точно таким
же как у меня
сейчас, а тогда
возмущавшим
меня раздражением
говорит:
Мама! Не
сербай, пожалуйста!
Ну вот
еще, будешь
меня учить...
Что я, не знаю,
как себя вести...
В гимназии
специально
учили манерам.
Мадам как ее...
француженка...
Гостей ведь
нет. А при своих-то
так аппетитнее.
По-моему,
ей ни разу в
жизни не пришло
в голову, что
со своими тоже
нужно считаться...