Что было потом, Мишка не помнил. Смутно, как в какой-то полудрёме, вспоминалось, что проснулся он в чужой постели, совсем-совсем голый; что будила его давешняя красавица, смотревшая на него испуганным и восхищённым взглядом; красавица говорила ему, что только что позвонили родители, что с минуты на минуту они приедут сюда, что надо скорее собираться и уходить… А ещё красавица называла Мишку «милым», и «солнцем своим», и ещё разными словами — и среди этих слов было, почему-то, слово «убивец» — а ещё, красавица говорила, что в следующие выходные родители уедут опять, что в институте она его обязательно найдёт, что всё было клёво, будет клёво… было… будет… клёво…
Всё это Мишка помнил очень плохо — более-менее ясные воспоминания начинались с того момента, когда он, кое как одевшись, выходил из чужой квартиры — а давешняя красавица совала ему в руки какую-то здоровенную палку, и торопливо повторяла: «Знамя… знамя держи… ну — всё! целую! увидимся!» И вот теперь Мишка, мучаясь головной болью, брёл куда-то по утреннему холодку, не разбирая дороги, а в руках у него было — факультетское знамя.
Мало помалу, Мишка начал приходить в себя — и вдруг обнаружил, что находится он на Набережной, где-то между своим факультетом и гостиницей «Интурист». Нет, «Интурист» был, всё же, ближе…
Во рту пересохло, голова гудела, как церковный колокол, Мишку подташнивало, руки и ноги плохо слушались нашего знаменосца… И тут навстречу ему вышел человечек — маленький, узкоглазый, с фотоаппаратом на ремне, и — с бутылкой пива в руках! Вес мир в этот момент сузился для Мишки до размеров этой бутылки пива, он сделал шаг вперёд, вытянул руку — и, не дав даже опомниться маленькому узкоглазому человечку, властно вырвал у него из рук бутылку и осушил её в несколько глотков.
Маленький японец — а встреченный Барсуковым человечек был именно японцем — смотрел на Мишку своими глазами-щёлочками, и широко улыбался. И вдруг, продолжая улыбаться, произнёс на относительно неплохом русском:
- Похмелье болеете? Ещё пива? Хотите? Приглашаю гости!
…Через полчаса они сидели в «интуровском» баре, куда хлебосольный японец любезно пригласил Мишку. На столе стояли шеренги пивных банок — баночного пива Мишка прежде и не пил никогда! — и бутылка «Столичной», а в углу возле столика скромно пристроилось знамя. Новый Мишкин знакомый оказался не простым японцем: сейчас он с упоением рассказывал Барсукову, как храбро летом 1945 года сражалась в степях Маньчжурии победоносная императорская Квантунская армия с армией совецкой — но была разгромлена; как героически валили сибирскую тайгу, а потом строили трамвайные пути в этом замечательном городе все те, кто имел несчастье попасть в совецкий плен; как нынче, через сорок лет после освобождения из лагеря и возвращения на родину, он, бывший солдат императорской армии, а ныне — владелец заводов-газет-пароходов — приехал в этот город уже не в качестве военнопленного, но как турист… А ещё японец рассказывал, что именно в Сибири он научился когда-то опохмеляться и пить с самого утра, что в Японии это практически немыслимо, а здесь — пожалуйста!… гуляй, душа!… А Мишка слушал — и с каждой минутой проникался к собеседнику всё большей и большей любовью.