Никита помрачнел:
— О чем ты говоришь, Отец?
— Собираются пристегнуть к лону церкви очередные заблудшие души — готовятся идти на Коломны месяца через два, как урожай соберут, — он поднял глаза, проверяя, как тот примет новость.
Дубинин невольно ахнул:
— На Коломны? Да они с ума сошли. Это же реки крови, сотни погибших. Они просто так разрушить свой храм Макоши не позволят.
— Вот и я также думаю. И еще молюсь за Никифора, чтобы Господь отвел от него этот преступный замысел.
Никита криво усмехнулся:
— Надеешься, до Господа дойдут твои молитвы?
— Во всяком случае, я очень этого хочу. Никифор здесь чужак, ему русичей не жаль, фанатик. Сотней большей, сотней меньше, у меня такое ощущение, что он вообще всех славян ненавидит.
— Но за что?
— За что? Много причин. Может, за то, что за веру свою старую цепляются отчаянно, за то, что наследие предков чтут и забывать не хотят. Славных предков своих всех помнят и дела их. От корней своих не отказываются, рабами себя не признают. Сами рабов не держат — дикие же, и другим на своей земле не дают. Вольным духом живут и никакую власть над собой признавать не желают, даже князя не особо чтут. А самое большее, что ему не нравится, что жен своих, вторых и третьих, не выгоняют, хоть и приняли вроде как греческую веру. Вот и ярится. Книги жжет, пытаясь отобрать у народа память. Народом беспамятным ведь управлять легче. Всего лишь внушит русичам, что не было у них за плечами тысячелетий великих деяний и побед, внушит, что славяне — это ущербные дикие племена, а народ гораков осчастливил их — принес светлое знание и истинную веру. Как будто это не наши предки — пеласги и троянцы — обучили их, диких горцев всему, что они сейчас за свое выставляют. Вот таков Никифор. Прикрываясь словом Божиим, творит поганые дела. А Исус ничего такого не говорил. Напротив. Он призывал не носить веру израилеву на север, на земли самаритян — самих ариев, то есть наших предков. — Священник ненадолго горько задумался. — А князь наш слаб. Своего слова нет у него. Никифор любую гадостную задумку через него протащить сумеет.
— Книги жгли, — князь опять промолчал.
Священник тяжело вздохнул и перекрестился на образ, висевший над головой дружинника:
— Все Никифор, анафема на него. Пытался я его остановить, да разве этот грешник кого послушает. «Дьявольские письмена», кричит и все тут. Чуть меня во враги Господа нашего Исуса не записал. Пришлось отступиться.
— Что же нам делать?
— Молиться. Что мы еще можем? Ну, и как бы ненароком, надо сообщить коломенским, что эти вороги против них затевают.