— Ничего, вы тоже путешествуете.
— Да, бишь, путешествую! Я и забыл.
— А в котором часу обед? — спросил я.
— Сейчас, сударь, только вас и ожидают.
— А, так за мной стало дело? Очень хорошо. А где живет князь?
— Под большой террасой, сударь.
— Знаю; но как дойти туда?
— Если вам будет угодно следовать за мной… — сказал мальчик, поднимая маленький глухой фонарь, который был поставлен им у порога капеллы.
— А, мосью, — вскричал Тарталья, к которому возвратилась его обычная веселость: — следовало бы немножко почистить ваше пальто, да немножко завить вам волосы!.. Да ведь кто ж мог ожидать этого?
Мы пошли за грумом, который повел нас прямо в pianto, сошел с лестницы, проник в один из погребов, которые я прежде осматривал, пробрался через кучу обломков, вежливо светя нам фонарем и предупреждая нас о каждом препятствии на пути, который, по-видимому, был в точности ему известен. Наконец, он скользнул в узенький проход и остановился перед маленькой нишей, где и я прежде останавливался в моих поисках. Тут он подавил пальцем какой-то гвоздик, и тем привел в движение колокольчик, а сам стал в нишу и, сняв учтиво шляпу, сказал нам:
— Извините, что я войду вперед; я должен доложить о вас. — Затем он медленно повернулся и исчез.
Это было нечто вроде тех поворотных поставцов, которые в строгих монастырях служат средством для передачи приношений снаружи. Этот поставец из цельного дерева и покрыт остатком живописи, так что я не мог отличить его от старой фрески, служащей ему рамой. Повертываясь на своем железном стержне, он издал тот самый глухой шум, который так встревожил меня прежде. Эта машина повинуется толчку, который сообщается ей сзади, где массивные задвижки запирают ее, как бы настоящую дверь. Скрыв от наших глаз грума и представив нам свою выпуклую сторону, она потом повернулась опять своей вогнутой стороной: я поместился туда и вдруг очутился перед человеком в белой куртке и фартуке; человек этот поцеловал у меня руку и поспешил повернуть полуцилиндр, в котором появился в свою очередь Тарталья, хлопая в ладони и вскрикивая от удивления. Он находился в знаменитой громадной мондрагонской кухне, в этой кухне его мечтаний, в «бефане»! Опишу вам эту местность, может быть, единственную в мире, особенно в тех обстоятельствах, среди которых она открылась моим взорам, и опишу так, как будто с первого же раза я отдал себе отчет во всех подробностях, которые лишь мало-помалу были мною осмотрены.
Это был зал со сводом, который разделялся на три части двумя рядами толстых пилястров. Он походит на какую-нибудь подземную церковь, с тремя нефами, и очень велик. Одна сторона немного как бы пошатнулась, но, кажется, подперта хорошо: это та самая сторона, которая примыкает к «пианто» и, вероятно, к обвалившейся части галереи, которую открыли мы с Тартальей; потому что вода, которую мы там видели, проникает сюда и образует в этой части кухни прекрасный резервуар в уровень с помостом. Вода бежит по помосту, крутится между обломками развалин и исчезает в тёмной расщелине с таинственным шумом. В другом боковом нефе топились в эту минуту две из четырех громадных печи, дым которых проникал на террасу «казино». Приятный запах, которым наслаждался Тарталья, объяснялся здесь достаточными причинами. Кроме поваренка, принявшего меня при входе, большой повар с черной бородой, величавый, будто сам владыка преисподней, двигался медленно вокруг печей и надзирал за дюжиной кастрюль, выглядевших очень приятно.