— Ты рассуждаешь так по своим понятиям, но у нас чувства заставляют человека делать такие ужасы, что ты и представить себе не можешь. Да ты и неверно судишь о сердце Фелипоне: он любит и сердцем, В последнее время он был для меня отцом, а его дружба к тебе показывает, что он гораздо умнее, чем кажется с первого взгляда. Ах, мне очень жаль его!
Мне удалось, наконец, рассеять в ней мрачные мысли и заставить ее повторить со вниманием наши сольфеджио; но, заснувши, она видела такие страшные сны, что ночью вставала три раза и выбегала на террасу послушать. Она была убеждена, что действительно слышала стоны и отдаленный шум отчаянной борьбы. С рассветом она оделась и просила меня пойти с ней прогуляться около фермы. Видя ее очень встревоженной, я согласился. Она хотела пройти через подземелье. Я ей припомнил, что Тарталья живет в befana и что князь, может быть, там же.
— Он всю ночь провел в дороге и, вероятно, больше рад уснуть, чем нас видеть.
Мы прошли в темную кипарисную аллею и обогнули фермы; работники уже начинали хлопотать около своих волов.
— Очень странно, что мы не видим крестного, — сказала мне Даниелла, — он всегда встает раньше всех.
Она спросила у Джанино, старшего из сирот, племянников Фелипоне, которых добрый мызник взял к себе на воспитание у той самой маленькой обезьянки, «помните» alla ciocolata. От него узнали мы, что мызник вышел со двора еще до рассвета.
— Сходи в его комнату, — сказала Даниелла, и посмотри, измята ли постель. Его жена ночует в Пикколомини; леди Гэрриет оставила ее у себя на всю неделю.
Постель Фелипоне была нетронута: он не ложился.
— Вот видишь ли, — сказала Даниелла, — а у него смыкались глаза… Знаешь ли, что теперь надо делать? Пойдем к Онофрио, он что-нибудь да знает.
Не успели мы дойти до загона, как встретили тускуланского пастуха на площадке, в самой середине древнего латинского города, между цирком и театром, Онофрио холодно слушал нас и, казалось, не понимал наших вопросов.
— Он приходил вчера вечером, расплатился со мной и тотчас ушел. Он расплатился как следует.
— Вы говорите о Брюмьере, — сказал я, — а Фелипоне?
Он не видал его и, кажется, сказал правду; наконец, утомленный нашей настойчивостью, он перестал отвечать, проворчав:
— Дети, оставьте меня в покое! Я хочу молиться, а вы мне мешаете.
Нам оставалось одно средство узнать истину — идти в Пикколомини или в Рокка-ди-Папа, Мы решились на последнее. Свадьба была назначена в семь часов, а Брюмьер хотел прийти до рассвета. Медора должна быть уже пути. Отправляясь на площадку del buco, по противоположному склону Тускулума, мы могли попасть вовремя к обедне.