— Время такое было, папаша, на фронт уходил, каждая мелочь запомнилась. Помнишь, отец, сто пятьдесят человек добровольцев под Симферополь ушли?
— Как же, — вздохнул старик, — моя дочка, Надя, ушла тогда…
— Надя?!
— Да, Надя.
— Надежда Кирилловна?
— Слушайте, товарищ, вы знаете мою Надю?
Старик отнял от лица слепого бритву и прижал её обеими руками к груди, точно боясь выронить не то инструмент, не то собственное сердце.
— Знаю, — сказал слепой в волнении подымаясь со стула.
— Жива?
— Отец, гордись ею… Ведь это я о ней рассказывал.
Данилыч опустился в кресло. Слепой стал шарить его руками. Он нащупал голову старика и бережно притянул её к себе.
— Отец!
Данилыч сидел молча. Молчали остальные. В зале воцарилась мёртвая тишина. Только слышно было, как капля за каплей падала в таз вода с отпотевшего в умывальнике крана. Но вот старик медленно привстал с кресла, опираясь на слепого и обратился к посетителям:
— Такое дело, товарищи… Не могу… Уважьте старика… Я закрою… Руки что-то, того… Вы понимаете. Уж извините, пожалуйста.
Посетители поднялись с мест.
Когда вышел из парикмахерской последний посетитель, слепой запер за ним изнутри дверь.
* * *
С тех пор часто в летние, тихие вечера у полузакрытых окон мастерской подолгу задерживаются прохожие, чтобы послушать чудесную песню.
Бог знает, что это за песня!
Она хватает за сердце.
Молодой, мощный голос как бы рвётся из стен, сотрясая воздух, другой, мягкий, старческий умиротворяет его. Скрипка, сопровождающая пение, придаёт звукам человеческих голосов чарующую прелесть.
Никто не знает, что это за песня. О чём она говорит? Должно быть о тех, кто умер, утверждая жизнь. Кто дал нам счастье!
Может быть эта песня перекликается с тысячами таких же сердец, какие родили её, эту потрясающую своей простотой и силой, песню.
Может быть вы слышите её…