К изумлению Пикассо, Элен уехала уже на следующее утро, утро Рождества, в десять часов. За ней приехало заказанное накануне такси. Он помог вынести тяжелый чемодан, они обменялись на прощание немного растерянными взглядами, и жена Пикассо исчезла из его жизни. Он проводил глазами черноволосую голову на заднем сиденье машины и понял, что она ушла навсегда. Во всяком случае, навсегда ушла та женщина, с которой он виделся сегодня утром. Опустошенный, он уселся в разоренной после вчерашнего пиршества кухне и машинально сжевал на завтрак остатки фуа-гра в компании с Жюльеттой, которая вовсе не выглядела особенно опечаленной, разве что немного неловкой. Его спасло вовремя подоспевшее ограбление, занявшее его на весь день, самый праздничный день в году, утром которого выясняется, что всего за одну ночь мишура утратила блеск, елка — свежесть, а шары — волшебство. На Париж валился недоделанный снег, таявший на лету. За руль сел Куаньяр — верный признак того, что Пикассо сильно не в духе.
— От меня жена ушла, — сообщил он коллеге, когда на площади Терн они встали на красном светофоре.
— Хотите, зайдем выпить кофе? — отозвался тот.
— Да нет, не стоит, — отказался инспектор.
Привилегированный статус Куаньяра — брошенного мужа — внезапно пошатнулся, что ему требовалось осмыслить, чтобы сделать правильные выводы. В комиссариат они вернулись как ни в чем не бывало.
Настал вечер, а Алиса так и не позвонила. Дома, на столе в гостиной, Пикассо обнаружил записку от Жюльетты: «Ушла гулять». Это был его первый одинокий вечер, проведенный в окружении мебели, выбранной женой. В полночь Алиса вышла в сад позвонить Пикассо на мобильный. Его аппарат долго дребезжал в бардачке машины.
Алиса не любила пивные рестораны, напоминавшие декорацию из фильмов Клода Соте. Только Роми Шнайдер и Иву Монтану удавалось в них спокойно разговаривать, несмотря на шум, табачный дым и безостановочное мельтешение официантов. Им каким-то волшебным образом ничто не мешало. Пикассо занял стол в глубине зала. Слева сидели два мужика, справа — семейная пара.
— Если хочешь, пойдем куда-нибудь еще, — предложил он, пока она нерешительно осматривалась.
— Да все равно. В это время везде одно и то же.
Пикассо слушал произносимые этой женщиной слова — такие обыкновенные — и чувствовал, что они проливаются бальзамом на его израненную душу, заставляя отступить терзавшую его боль. За столом справа высокая брюнетка с лоснящейся кожей вещала, не понижая голоса:
— Неужели ты не понимаешь, насколько это омерзительно, все эти стареющие писаки, награждающие персонажей своими собственными болячками? Да что мне за дело до его проблем с простатой?