— Так не бывает, — рыдала я, прижав руки к груди.
— Как видишь, бывает все.
— Но ведь ты был такой здоровый мужчина…
— Это меня не спасло.
Я вытерла платком слезы и вышла из палаты. Обнаружив дверь с табличкой «Главный врач», я постучалась и зашла в кабинет. Представившись, села в кресло и попыталась вникнуть в смысл произносимых врачом слов. Эти слова звучали как приговор, больно раня мои оголенные нервы.
— Он никогда не сможет ходить. Повреждены важнейшие нервы. Все функции опорно-двигательного аппарата атрофированы и восстановлению не подлежат.
— У меня есть деньги. Много денег. Я отдам последнее за то, чтобы этот человек двигался, — вырвалось у меня.
— Есть вещи, которые нельзя купить за деньги. Здоровье не купишь, — сухо сказал врач. — Используйте свои деньги для того, чтобы поместить этого человека в самый лучший дом инвалидов и обеспечить ему хороший уход.
Вернувшись в палату, я подошла к Бульдогу и зарыдала.
— Не надо, Чупа, не плачь, — прошептал он. — Послушай, что я тебе скажу. Я очень сильно тебя люблю. Настолько сильно, что ты даже не можешь себе представить. Мне больно оттого, что я больше никогда не смогу тебя защищать и быть рядом. Прости меня. Помнишь, ты когда-то меня подозревала…
— Я не хочу это вспоминать.
— Нет. Послушай. Я хочу, чтобы ты это знала. Ты подозревала меня напрасно. Я любил тебя с той самой минуты, когда впервые вошел в твой дом. Ночью я строил планы, мечтал о том, что когда-нибудь мы будем вместе. Я никому не говорил о том, что у меня есть брат-близнец, но Дашке я как-то рассказал о нем. Тот рюкзак она притащила, узнав, что Тим заядлый грибник и дачник. К выстрелам в Гатчинском дворце этот рюкзак не имеет никакого отношения.
— Я не хочу ничего слушать, — шептала я. — Все будет хорошо. Они хотят оформить тебя в дом инвалидов, но ты же знаешь, что я никогда этого не допущу. Ты будешь жить на даче вместе со мной. Я буду о тебе заботиться, а большего мне и не надо. Просто позволь мне быть рядом. Я так устала за эти дни, проведенные без тебя.
— Нет, Ланочка. Ты сама не ведаешь, что говоришь. Я калека. Я даже не могу самостоятельно сходить в туалет, пойми, я не могу воспользоваться твоей жалостью, твоим состраданием и самопожертвованием. Я не допущу, чтобы моя болезнь связала тебя по рукам и ногам.
— Макс, родной! Что ты такое говоришь! Главное, что мы вместе. Это не сострадание. Это любовь. Неужели ты до сих пор не понял? Я люблю тебя, черт побери. Я куплю тебе инвалидную коляску…
— Я не могу сидеть, — перебил меня Бульдог.
— Научишься.
— Да не научусь я, пойми! Я уже ничему не научусь!