Генриетта смотрела на жалко прикорнувшую в кресле фигуру.
— Бедная Герда, — вырвалось у нее.
— У вас все время было именно такое чувство к ней?
— Кажется, да. Герда до безумия любила Джона, но она возвела его на пьедестал, приписав ему все мыслимые прекрасные и благородные черты. А если низвергнуть идола, не остается уже ничего. — Она помолчала, собираясь с мыслями. — Но Джон был куда значительней и лучше идола на постаменте. Он был неподдельным и полным жизни. Он был великодушен, весел, отзывчив. И он был великий врач. Да, да — великий. Его не стало, и мир многое утратил. А я потеряла единственного мужчину, которого я в своей жизни любила.
Пуаро осторожно положил руку на ее плечо и сказал:
— Но ведь вы из тех, кто может жить с мечом в сердце, кто может идти дальше и улыбаться.
Генриетта взглянула ему в глаза, а губы ее искривились в горькой усмешке.
— Немного мелодраматично, вам не кажется?
— Это оттого, что я иностранец и люблю выражаться высокими словами.
— Вы были очень добры ко мне, — неожиданно сказала Генриетта.
— По той причине, что не перестаю восхищаться вами.
— Но что же нам делать, господин Пуаро? Я имею в виду Герду.
Пуаро подвинул к себе плетеную сумку, вытряс ее содержимое — лоскуты коричневой замши и разноцветные куски кожи. Среди прочего оказалось несколько обрезков толстой, блестящей коричневой кожи. Пуаро сложил их вместе.
— Кобура. Я заберу ее. А что же до бедной мадам Кристоу, то она была перевозбуждена; смерть мужа оказалась непосильной для нее. Будет установлено, что она лишила себя жизни, находясь в помрачении рассудка.
— И никто никогда не узнает, что действительно случилось?
— Я думаю, что за одним исключением — сына доктора Кристоу. Мне кажется, что однажды он придет ко мне и потребует правды.
— Но вы не скажете ему? — вскрикнула Генриетта.
— Нет, я скажу ему.
— Ах, нет!
— Вы не понимаете. Для вас невыносимо, что кому-то должно быть больно. Но для некоторых умов куда невыносимее — не знать. Вы слышали, как еще столь недавно эта бедная женщина говорила: «Терри не любит чего-то не знать». Для ума научного склада — правда превыше всего. Правда, какая угодно горькая, может быть принята и вплетена в жизненный узор.
Генриетта встала.
— Я нужна вам здесь или мне лучше уйти?
— Я думаю, будет лучше, если вы уйдете.
Она кивнула и, помолчав, сказала — больше себе, чем ему:
— Куда мне идти? Что я буду делать без Джона?
— Вы говорите, как Герда Кристоу. Уж вы-то будете знать, куда вам идти и что делать.
— Я? Но я так устала, господин Пуаро, так устала!
— Ступайте, дитя мое, — мягко сказал он. — Ваше место с живыми. А здесь, с мертвой, останусь я.