Прожектора на вышках не горели, генератор по ночам не работал — нет нужды и нечего попусту жечь соляру. При нужде часовой мог запустить осветительную ракету, тогда и фонари не нужны. Это, во-первых. А во-вторых: всё равно не прорвёшься, а если прорвёшься, то далеко не уйдёшь даже с карабином. Настоящая охрана была в пятидесяти километрах отсюда, на железнодорожной станции, куда свозился облагороженный лес. Вот там, да!
Но всего этого Илларион тогда не знал. Он просто ступил из барака во тьму и осмот-релся. Тьма северной ночи совсем не похожа на "тьму египетскую" — размытая, серая и, если бы Ларик был праздно гуляющим поэтом, сказал бы: "жемчужная". Но ему было не до поэзии. Ему было страшно.
— Пошли, — буднично произнёс провожатый и, не таясь, направился к воротам.
Мужик шлёпал впереди, не оглядываясь, чуть припадая на левую ногу. Сам щуплова-тый — соплёй перешибёшь. Толку-то? Илларион двигался вслед, не отставая. Ему почему-то казалось, что стоит хоть чуть-чуть оторваться, тут же жвыкнет пуля. Шагов, почитай, не слышно вовсе — ночная тайга не беззвучна: каждое дерево шуршит, шатается и скрипит, как весло в несмазанной уключине. И таких вёсел вокруг — о-го-го.
Выйдя из ворот повернули направо, миновали почти все бараки, свернули в ворота к последнему, но в двери не полезли, пошли вдоль стены. Там имелся пристрой, что-то вроде небольшого сарайчика.
— Входи, я тута покурю покуда, — молвил провожатый и шепнул, как прикрикнул, — да поклониться не забудь!
Илларион сжал зубы, аккуратненько толкнул дверцу и шагнул в жёлтое мерцание за порогом.
Прямо напротив входа стоял топчан, справа на поставце слабенько светила керосино-вая лампа, на топчане сидел человек. Да человек ли?! Разве можно назвать человеческим телом столь уродливое нечто, состоящее из странным образом сложенных костей, облачённых в некогда голубую, вытянутую под мышками майку? Впрочем, из-под майки выглядывали вполне человеческие штаны, заправленные в необъятные серые валенки. Расплющенные, слишком большие для высохших рук клешни, покоились на коленях. На узловатых плечевых суставах лежал совершенно голый, изрубленный вдоль и поперёк шар, имевший два громадных, неестественно круглых, как бы выпадывающих из орбит глаза.
Позже Илларион выведал кое-что — всего не знал даже Берия — об этом страшном су-ществе на топчане. Прежнее имя или кличку никто не помнил, окрестили его Филином в конце сороковых, когда ему срезали веки вокруг глаз.
В знак, лишь каторжанам понятного, блатного куража он зашил себе веки суровой ниткой. Веки загноились. Валяться бы Филину во рву в куче разлагающихся трупов, да какой-то заключённый из бывших военврачей прооперировал подыхающего на нарах уркагана. Выходил.