— О тех, которые на наших знаменах написаны! За которые кровь пролил! «Да здравствует коммунизм» я не на митингах орал, а под пулями за эти слова стоял, под саблями гнулся. А что Достоевский сказал, помнишь? Про слезу ребенка помнишь? Ну так вот: не стоит весь этот рай слезы моего Петьки, поняла?
— Ну ладно, хватит… — Таня начала надевать куртку. — Клади свой капитал в портфель и шагом марш. Расскажешь, что знаешь, и получишь, что заслужил.
— Меня расстреляют… — он встретился с ней взглядом и понял, что она примирилась с его участью, любой, самой страшной, и нет на свете такой силы, которая заставила бы ее передумать. Он с горечью подумал, что ошибся. Он подумал, что начитался плохих романов, в которых утверждалось, что любящий человек, женщина, всегда простит любимому. Все простит, все поймет и все возьмет на себя и даст забвение… — Ты… не любишь меня? — спросил он горько.
Она заплакала. Лицо у нее сразу припухло и стало некрасивым, она попыталась сдержать слезы и зарыдала еще сильней.
— Сначала я ждала твоих писем… — она взяла со спинки кровати полотенце и начала вытирать глаза. — Писем не было… Я понимала, что ты на фронте, что разруха, развал… Ладно, не надо писем, говорила я себе. Пусть только останется жив, пусть приедет, единственный, любимый… А ты? Молчи… Ты с порога, как баба, начал выяснять отношения, ты подозревал меня, все эти месяцы ты был уверен, что я неверна тебе, распутна, ты с такой отвратительной гордостью сообщил о своем длительном воздержании, ты в каждом оказавшемся рядом со мной видел моего любовника! А я люблю тебя, я все еще люблю тебя, но мне не все равно, какой ты… И ты не осуждай меня за это. Каждый может только то, что может…
— Прости меня, Таня…
— Господи…
— За то, что я устроил тебе такой экзамен… Я понимаю, я жестокий дурак, восточный деспот, но я должен, должен был знать все, до конца! А ты… Ты играла со мной все эти дни, не отрицай, это так… — Он опустил голову ей на колени и, вслушиваясь в собственные слова, плакал от чистого и светлого чувства, захлестнувшего вдруг. Пришло раскаяние, и наступило очищение, и появилась непоколебимая уверенность, что все теперь будет хорошо. Что сомнения, и муки, и мятущаяся совесть — уже позади. Что с бандитами был выбран мудрый, единственно возможный путь и теперь все раз и навсегда встанет на свои места. — А ведь ты поверила… — сказал он с дружеской укоризной. — Поверила, что я продался банде… А вот случись такое с тобой — знаешь, Таня, что бы ты ни говорила, как бы себя ни вела — я, зная тебя, не поверил бы никогда!