Элеонора нашла в столе листок бумаги, выудила перо из кармана и написала:
«Я буду слушать. И я умею читать».
— Отлично.
Преподобный перелистал страницы красного с золотом тома, явно знававшего лучшие дни, открыл в самом начале и начал читать, водя пальцем по строчкам:
— «Mensa, Mensa, Mensam, Mensae, Mensae, Mensa». — Он закончил склонять, остановился и повернулся к Элеоноре. — Ты понимаешь?
Она покачала головой.
— Это латынь, язык Древнего Рима. Язык Вергилия, Овидия, Цицерона и Цезаря.
Овидия она знала. Кто в Констанце не знает Овидия. Цезарь — римский император, Вергилий написал «Энеиду», а вот кто такой Цицерон? О нем она никогда не слыхала.
«Кто такой Цицерон?»
— Марк Туллий Цицерон, — начал объяснять преподобный, — считается величайшим оратором во всей истории. В ближайшие месяцы тебе предстоит провести с ним немало времени. И что-то подсказывает мне, что вы станете добрыми друзьями.
Между ними с беем было условлено, что преподобный будет приходить дважды в неделю, по понедельникам и четвергам после завтрака. Элеонора по-прежнему держалась настороженно, но заниматься ей нравилось: склонения, спряжения, четкость правил и то, как они связаны между собой, даже скрипучий голос наставника — все это завораживало, и она схватывала на лету. Ей не составляло труда вспомнить слово в слово текст, который они читали неделей раньше, самые запутанные философские трактаты не ставили ее в тупик, она улавливала причинно-следственные связи там, где даже сам преподобный их не видел. Однако больше всего поражали ее лингвистические способности. Она щелкала новые языки, как орешки. Спустя три недели после первого урока Элеонора уже овладела начатками латыни, через два месяца переводила длинные пассажи из «Энеиды» и полемизировала с Цицероном. Успехи Элеоноры так вдохновили преподобного, что он начал заниматься с ней еще и греческим, познакомил ее с Аристотелем, Птолемеем, Геродотом, Эсхилом и Блаженным Августином.
Занятия не нарушили привычного распорядка Элеоноры, но вода камень точит. Она по-прежнему проводила большую часть дня в кресле у окна с «Песочными часами» и теми книгами, что выбирал ей ее наставник. Она по-прежнему молчала и отказывалась выходить из дому. Однако изысканная аргументация классиков доставляла ей удовольствие, так же как крупицы волшебства, рассеянные по страницам отточенной прозы: «…и нахлынет на него целая орава всяких горгон и пегасов и несметное скопище разных других нелепых чудовищ»[5]. Она повторяла это снова и снова, пока явственно не начинала различать их всех: горгон, пегасов и нелепых чудовищ, которые летали вокруг нее по комнате.