Я молчал, надеясь, что Поль все-таки перестанет вовлекать меня в свой словесный поток. Но он вообще не ожидал никакого ответа и упорно продолжал свой рассказ, пока я не увидел в его глазах страх — в тот момент, когда он заговорил о болотах, в которых очутился той ночью. Но во взгляде было и нечто иное — какое-то мерцание, оно выдавало радость оттого, что он попал в беду, что был полон задора и решимости опрокинуть заграждения, заставлявшие его идти в жизни по строго очерченному пути. Земля стала рыхлой, рассказывал он, автомобиль буксовал, продвигаться вперед было трудно. По стеклам стегали стебли папируса, он слышал лягушек, их кваканье, похожее на жидкий колокольный звон. Потом из темноты вынырнули люди, черные мужские фигуры в свете фар, и другой на его месте испугался бы, но такому, как Поль, некого и нечего было бояться. Его охранял сам президент, и, сделай он что-нибудь не так, одного слова было бы достаточно, чтобы церемониться с ним не стали, а сразу же отправили на тот свет. Но пока такое слово не было сказано, никто не рискнул бы даже косо взглянуть на него. Поль услышал пение, доносившееся откуда-то издалека, и повторил про себя, что ему надо немедленно отправиться домой, к Инес, — ужин наверняка уже ждал его. Но с момента, как наступил вечер, не прошло и часа: ехать домой было еще рано и в то же время уже поздно. Он вышел из машины и пошел навстречу голосам — высоким, мелодичным мужским голосам, каких он никогда не слышал, считая, что люди здесь вообще не поют. И как они пели! Звуки лились нежно, лаская слух, призывно:
Мбонье — инга — ньи! Мбонье — инга — ньи! Мы приветствуем тебя, победоносного! В войне непобежденного! Любуйтесь им не один день! Пойте и разгоняйте облака, и пусть наша песнь звучит, пока на землю не падет ночь! Он — это небо без облаков! Он победил врагов! Лучшего нам нигде не найти! Мбонье — инга — ньи! Мбонье — инга — ньи! Мы говорим тебе, победоносный, добро пожаловать!
Полю казалось, что слова эти обращены к нему. Ботинки вязли в тяжелом грунте, его обдавало сыростью, и все, к чему бы он ни прикасался, было осклизлым. Вскоре его окружили мужчины, которые смотрели на него без всякого выражения на лицах — как на заплутавшего в дебрях зверя. Кроме белков их глаз, он ничего не мог различить: его зрение не было приспособлено к мраку, кое-где подсвеченному горкой горящих поленьев. Кто-то крепко взял его за руку, люди, окружавшие его, расступились, а затем повели в сторону селения, по мосткам из жердей, перекинутых через ручьи. Увидев внизу крыс, он понял: один неверный шаг и ему барахтаться среди них. Его привели в землянку, освещенную тусклой карбидной лампой. Мужчины сидели на скамьях из неструганых толстых досок, пахло сладковато — нечистотами и чем-то еще, чего он никогда не нюхал. Он застыдился своей опрятности, его чистая, привыкшая к мылу кожа неприлично белела среди этой грязи. Мужчины пели, старик, без правой руки до локтя, запевал, остальные повторяли, строфу за строфой, перемежая пение говорением, которого было даже больше. Когда все на минуту умолкли, один из них сказал по-французски: надо бы выпить пива. Просяное кончилось, сказал другой, а третий сказал: что ж, тогда будем пить «Примус». А кто будет платить? И Поль услышал, как каждый по кругу сказал: не я — жена забрала все мои деньги. У меня денег тоже нет, и у меня тоже… Так они говорили один за другим, пока очередь не дошла до Поля. Он вытащил из кармана брюк кошелек, по землянке прошел шепоток, а из темноты выступил мальчик, обнаженный до пояса, в изношенных штанах от тренировочного костюма. Его подтолкнули к Полю, и Поль протянул ему купюру в тысячу франков. Мальчик схватил ее так, словно хотел поймать рыбу голыми руками. И тут же исчез, а мужчины снова запели: