Он вытер губы тыльной стороной кисти.
— Какие мысли посетили тебя, когда ты увидел фотографии, сделанные в концлагерях? Когда ты узнал, как вели себя наши военные в России и на Украине? О миллионах невинных, которых они уничтожили? Или, может быть, ты знал об этом с самого начала? И только брезгливо отворачивался? Не спорю, смотреть на это неприятно. Гораздо приятней обделывать свои делишки и набивать карманы, наживаясь на страданиях людей. Что ты теперь об этом скажешь? Как ты оправдаешь свои замечательные деловые связи?
Аксель снова сорвался на крик. Работавшие в глубине сада садовники стали оборачиваться.
— Замолчи! — прошипел Курт, выпятив подбородок. — Я запрещаю тебе оскорблять меня в моем собственном доме. Если ты хочешь высказать мне свои упреки, не давай воли эмоциям и веди себя как мужчина.
«Полный провал, — расстроенно думал Аксель. — На что только я надеялся? На спокойный разговор? На цивилизованный обмен мнениями?» Подступившая к горлу тошнота заставила его отвернуться и сделать глубокий вдох. Он схватился за перила балюстрады так, что побелели пальцы. Редко когда он чувствовал себя таким подавленным. К своему большому стыду он понял, что втайне надеялся на то, что Курт Айзеншахт найдет нужные слова, и стоящие между ними ужасы прошлого развеются. Несмотря ни на что, он нуждался в отце, даже в таком, не вызывавшем уважения.
— Как именно, папа? — прошептал он.
Отец не ответил. Аксель чувствовал его присутствие спиной. Он слышал его дыхание астматика или заядлого курильщика. Вдалеке раздался шум мотора — садовники вернулись к работе.
Потом снова повисла гнетущая тишина. «Он молчит, потому что ему просто нечего сказать, — подумал Аксель. — А то, что он и мог бы сказать, мне будет не интересно».
— Зачем ты приехал, Аксель?
— Ты не собираешься отвечать на мой вопрос?
— На этот — нет.
— Почему?
— Я не собираюсь оправдываться, а ты не готов меня слушать.
Аксель повернулся и посмотрел в глаза отцу.
— Ты ничего не знаешь обо мне. Тебя не было рядом со мной в переломные моменты моей жизни. Ты никогда не пытался меня понять. Ты просто навязывал мне свое видение мира, не спрашивая, подходит ли оно мне. Мы теперь чужие люди.
— Не настолько чужие, как тебе кажется, Аксель. У тебя мой сильный характер, и, знаешь, это доставляет мне удовольствие.
Юноша вздрогнул. Именно этого он боялся больше всего — что он будет похожим на своего отца.
— Когда я защищал Берлин с товарищами, случалось, я проклинал тебя.
Курта эти слова, похоже, не тронули. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Только теперь Аксель вполне осознал размеры той пропасти, что пролегла между ними. Этот человек совершенно не боялся ничьих проклятий, даже проклятий собственного сына. Он палец о палец не ударит, чтобы заделать все более расширяющуюся трещину в их отношениях. Окончательный разрыв определился именно в этот конкретный момент. Аксель подумал о дяде Максе. Вспомнил его изможденное тело, бритую голову и убогую одежду, которую ему выдали сотрудники Красного Креста, чтобы он не возвращался домой в робе заключенного Заксенхаузена. Аксель вспомнил, как дядя обнимал его, когда он всхлипывал, голодный и напуганный. Аксель Айзеншахт не был религиозным человеком, но в это мгновение он мысленно вознес благодарность Всевышнему за то, что в трудный момент ему подставил плечо такой человек, как Макс фон Пассау, и он мог выплакаться на его груди без всякого стыда.