Когда дедок был близко, Сорока прыгнул. Прямо с земли, как кошка. Беззвучно подмял дедка и завалил его в траву. Дедок ни захрипеть, ни заскрипеть не успел, как оказался спелёнутым. Во рту у дедка торчало полотенце, которое матросы выдернули у него из тулупа.
Глаза дедка закатились под лоб, обнажив чистые молодые белки, борода испуганно задёргалась — дедок боялся за свою жизнь, хотел попросить у дюжих налётчиков, чтоб не перерезали ему глотку, но слова не могли родиться, полотенце надломило язык, прижало его изнутри к щеке. Карабин с выдернутым затвором валялся рядом. Боевой дедок, сыпавший перцу англичанам ещё в севастопольской кампании вместе с адмиралом Нахимовым, потерял свою боеспособность.
Поняв это, дедок заплакал, грудь у него запала, в животе раздалось бульканье — ослаб дедок, скис, смертный свой час почувствовал.
— Тихо, старый, не боись, убивать тебя не будем, — прошептал Сорока, — мы русские люди. Ты ведь тоже русский человек? — уловив слабые кивки, продолжил: — Вот и хорошо! Где это видано, чтоб русский русского ни за что ни про что… А? — Нет, неправ был Сергей Сорока и сам понимал эту неправоту. Интересно, для кого он эти слова произносил, для дедка или для самого себя? — Только, старый, предупреждаю, не шевелись и не шипи. Лежи, как мёртвый. Понял?
Дедок снова слабо покивал.
— Ну и молоток! — похвалил его Сорока, проверил ещё раз, хорошо ли спелёнут дедок, хлопнул по впалому животу на прощанье — не журись, мол, и моряки поползли в клубящуюся белёсую муть.
По-прежнему было тихо.
— Чего напоминает тебе эта тишина? — с трудом переведя дыхание спросил Сорока.
— Смерть, — неожиданно ответил Красков, и Сорока резко развернулся, чтобы поглядеть, а не произошло ли что с Красковым?
— Чего-чего? — спросил он.
— Эта тишина напоминает мне могилу, — медленно, сглатывая слова вместе с воздухом, проговорил Красков.
— Не дури, Красков, — предупредил Сорока, снова заработал локтями, уползая в клубящуюся белёсость. Нет бы встать ему, пойти в рост, но он этого не делал, словно бы чего-то чувствовал и вслушивался в звуки, фильтровал их. — Воздух только впустую сотрясаешь.
— Ты к моему Мишке как относишься? — спросил Красков.
— Хорошо.
— Правда? — Красков словно бы в чём-то сомневался.
— Тебе что, побожиться надо? Зачем?
— У меня просьба к тебе. Если меня убьют, отыщи Мишку и возьми к себе.
— Как взять? Он же там, в форту остался, у финнов. А граница?
— Через границу он легко проскочит.
— Не мели, Красков, дыши глубже и полной грудью, желательно. Убьют, убьют! Не мели чепухи! Замри! — Сорока приподнялся, прислушиваясь к движению воздуха в воздухе, к гнилому звуку тумана, скребущего прогнившим чревом по земле, к далёким шагам, невесть зачем раздавшимся на этой заброшенной земле. Сорока напрягся: кто может ходить по этому богом забытому заводику в такой час? Тени, духи? Собирая в мешки гайки, предназначенные для пушек? Тамаев! Шаги грузные, человек с треском давил ботинками землю, сипло дышал, в такт шагам покрякивал. Да, так может ходить только тяжёлый одышливый Тамаев. — Отомри! — приказал Сорока и поднялся на ноги, недовольно отряхнул ладонями брюки. — Что мы все ползаем, как червяки? Пехотная привычка.