Наш разговор по телефону длился минут сорок. И уже ночью, маясь бессонницей, вновь и вновь вспоминая каждое слово, интонацию, поняла, что он почувствовал моё смятение и старался подбодрить, успокоить. А просьба подготовить к следующей встрече какие‑то намётки и принести материалы, о которых я упомянула, — это его психотерапевтический метод придания собеседнику уверенности в том, что в нём действительно нуждаются и в том, что все у него получится, что всё будет хорошо.
Сидим в его таком маленьком и таком уютном кабинете в таком же маленьком деревянном домике при маленькой деревянной церкви. Обменялись тем, что приготовили друт для друга, и читаем. Александр Владимирович читает мою часть статьи и, спросив разрешения (!), поправляет три–четыре фразы, а я с трудом разбираю то, что написал он. Затем обсуждаем, в какой последовательности лучше расставить его «тезисы», как он их называл. На самом деле это были основополагающие, ударные части статьи. (В это время уже стали появляться первые публикации и положительные упоминания об Александре Мене в советской печати. Мы готовили с ним большую статью для журнала, который издавался на нескольких языках. Но в последний момент, уже в гранках, публикацию сняли. И снова было очень стыдно перед Александром Владимировичем.)
Делбвая часть нашей встречи, к моему удивлению, закончилась быстро. Я что‑то наскоро дописываю за Александром Владимировичем, а он собирает в папку привезённые мною бумаги. И вдруг я вижу у него в руках две пожелтевшие машинописные странички без подписи и даты, случайно подколовшиеся к какому‑то материалу. Отец Александр пробегает их и почему-то начинает тихо и очень проникновенно читать вслух:
«Дождь все лил и лил… И его не было видно оттого, что серый низкий туман с жадностью поглощал его, и скрывал все вокруг за своей завесой. Дождь уже шёл давно и не было надежды, что он скоро кончится, потому что он снова и снова с неослабеваемым упорством прорывал толщу тумана и бил, бил, бил, с ожесточением бил тяжёлыми каплями по крыше, по дрожащим стёклам, по и без того уже примятой холодной земле, по траве, по деревьям, по дороге и по всему, что попадалось ему на пути…
Он сидел у окна и смотрел на быстро катившиеся по стеклу капли дождя. Ему было грустно и тяжко в этом пустом тихом доме, наедине со своим горем. На душе было пусто. Ни о чём не думалось. Он смотрел в туман и слушал монотонный шум дождя. Иногда дождь вдруг усиливался, порыв ветра разрезал туман, и тогда была видна какая‑нибудь верхушка сосны, вся серая от нависших на ней клочьев тумана и капель дождя. И сквозь туман вдруг прорывался лучик солнца, по–детски радостно играл в каплях дождя, и снова всё скрывалось в тумане. Он хотел стряхнуть с себя тоску, но тоски не было, и он не мог понять, что с ним делалось.