— Долой! — кричал Зернов. — Я не позволю ставить на наш Союз социал-демократическую печать!
— Не шуми, анархо-реклама, — Союз у нас социалистический. Так и в названии утвердили, — пытался его осадить Скоринко. Он назвал Зернова прозвищем, которое за ним просто утвердилось. Но сейчас это только добавило масла в огонь.
— Не признаю! Я смою ваше название кровью!
Зернов выхватил свой револьвер и направил его на Скоринко:
— Доставай оружие! Будем стреляться!
— К порядку! Прекрати хулиганские выходки, — призывал председатель. — Тоже дуэлянт нашелся.
Ребята навалились на Зернова. В свалке он успел стукнуть кого-то рукояткой револьвера.
— Вздуть его, чтобы помнил! — весело кричал Скоринко, тесня Зернова в угол.
Не сразу удалось водворить порядок. Пока председатель, за неимением колокольчика, стучал карандашом по жестяной кружке, Зернову изрядно намяли бока. Наконец ребята, отдуваясь, стали рассаживаться по местам.
— Всё равно я протестую, — бормотал Зернов.
Трудно было понять, против чего он протестует — против полученных тумаков или против лозунга, предложенного Васей. Но разговор с ним был еще не окончен.
— Есть предложение исключить Зернова на два заседания. Чего он тут дуэли устраивает? Исключить за графские замашки и хулиганство, — сказал Скоринко.
— Не имеете права! — снова вскочил Зернов.
Но предложение поддержали. За него проголосовали без прений.
— Значит, на два заседания? — переспросил Зернов. — А присутствовать я могу?
— Без права голоса. Чтоб тебя, значит, не слышно было.
Зернов сел и больше не проронил ни слова. Даже когда большинством голосов утвердили лозунг, с которым он никак не мог примириться: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Он только ерзал на скамейке, почесывался и сверлил товарищей глазами. Рта не открывал. Юридически он ведь на заседании не присутствовал. А в этом анархисте странно сочетались крикливая неорганизованность и глубокое почтение ко всяким правилам парламентской процедуры.
Когда Петр Шевцов приехал из Воронежа в Петербург, он еще не представлял себе ясно, как завоюет столицу. И кем он станет, тоже еще не решил. Среди его знакомых много говорили о Столыпине. Шевцов разглядывал его портреты, печатавшиеся в журнале «Нива». Лицо у Столыпина было самоуверенное, властное, и Шевцову хотелось стать таким же самоуверенным, властным и могущественным, как Столыпин.
Но в том году на маленькой станции Астапово, в глубине России, умер Лев Толстой. Его имя было у всех на устах, оно произносилось почти с молитвенным восхищением. Вчерашнего воронежского гимназиста Шевцова это захватило. Он еще в старших классах чувствовал склонность к писательству. Учитель словесности хвалил его слог, знакомые барышни переписывали в альбомы его стихи, восторгаясь их изысканностью и богатством чувства. «Что вы, какой я поэт, — говорил Петя, потупясь, — просто мое отношение к вам немыслимо выразить будничными словами». Теперь он мечтал о славе писателя, о том, что проживет долгую-долгую жизнь, как Толстой, а когда умрет, вся Россия пойдет за его гробом, осознав, какое яркое светило померкло.