Из Пара мы вернулись рано, и Михал сразу же стал ждать звонка. Моих слов он не слышал, от ужина отказался и с ломтем хлеба и кружкой молока сел за стол возле телефона. Время шло — и по лицу его пробегала гримаса боли. Наконец часов в десять я услышала звонок и тихое «алло», произнесенное хриплым от волнения голосом. Михал говорил тихо, я подошла поближе к дверям кабинета. «Ну, конечно, конечно, — говорил он, — я подожду. Если что не так, ты сразу приезжай сюда. К тебе? За сережкой?.. Ты с ума сошла. Зачем мне сережка? Милая моя, глупая… Вместо сережки пришлю телеграмму на Подружкин адрес…» Потом сердито: «Счастлив, несчастлив… Сегодня счастлив, завтра несчастлив». А еще через минуту с нежностью: «Ну ладно, ладно, завтра в восемь в беседке. Буду — точно».
Он вышел на кухню сияющий и, не дожидаясь вопроса, сообщил:
— Все хорошо, но она просит, чтобы я подождал с отъездом, пока ситуация не прояснится. Эрнест и миссис Мэддок еще там, она их боится.
— Ну, а профессор, профессор как?
— Ах, это! Да нет, с профессором все о'кей. — Тон у него был беззаботно-равнодушный. — Она больше обо мне беспокоится. — Он рассмеялся. — Понимаешь, у нее есть любимые сережки. И она хочет одну оставить себе, а другую дать мне. Если я верну сережку — значит, мне плохо, она бросит все и приедет.
Михал беспомощно развел руками — ничего, мол, не поделаешь, женская логика. И, уплетая ветчину с горошком, продолжал:
— Кася все время думает, что мне плохо. Это у нее мания. Пока похоже на то, что она и полдня без меня не может обойтись.
На другой день он укладывался в дорогу, пел, насвистывал, показывал какое-то иллюстрированное издание по американской архитектуре, звонил в Лондон в бюро путешествий, перевел оплаченный чек на билет, гладил брюки и одновременно все прислушивался и частенько выбегал на террасу, откуда видно было шоссе. К вечеру он исчез, вернулся поздно ночью. И снова невольно вспомнилось зловещее предание — тайный визит Тристана в замок Тинтажел, вскоре после примирения короля Марка с Изольдой.
Рано утром я услышала в комнате Михала шаги, приоткрыла дверь, вошла. Он стоял у стола неодетый, взлохмаченный и взвешивал на ладони что-то крохотное и блестящее. Лениво повернул голову ко мне:
— Вот смотри, что она дала…
Это была сережка. Большая бриллиантовая слеза, оправленная в платину.
— Как ты мог это взять? Ведь это же целое состояние!