— А что, я не знаю, что ли? В Лондоне она то и дело собиралась их продать, а я не давал.
— Зачем же сейчас взял?
Он зевнул.
— Зачем? Спроси об этом Касю.
Со мной иногда бывает, что все мысли улетучиваются, со всех сторон меня окружает пустота и даже собственный голос кажется чужим.
— Не смей от меня отмахиваться, как от назойливой мухи! Я хочу знать, почему ты принимаешь в подарок драгоценности от женщины, которую сделал несчастной!
Он посмотрел на меня с удивлением:
— Это я? Я сделал Касю несчастной? — Сел на заваленный вещами диван и обхватил руками голову.
Целых два дня мы провели с ним за разговорами, и чем больше я узнавала своего сына, тем меньше понимала, как мне быть. Я часто считала его циником и даже лицемером. Но ни циником, ни лицемером он не был. Просто, пережив в Польше тотальную войну, он уже не верил, что существует общечеловеческий язык и общее определение человеческих поступков. Не верил, несмотря на всю свою «хитрость», что можно как-то управлять своей судьбой, своими и чужими страстями. Даже Анна, которую повесили за ноги и у которой «кровавое месиво вместо лица», по его мнению, руководствовалась не какими-то нравственными принципами, а ей просто «так больше нравилось».
— Хорошо она поступила? — спрашивала я.
Он пожимал плечами.
— Не знаю. Я перед ней преклоняюсь. Я за нее отомстил. Но я хочу жить.
— Причиняя зло другим?
Он вскипел:
— Разве я хотел профессору зла? Вовсе нет! И это не ложь: мы ничего плохого не сделали. Мама! — кричал он. — Таким добрым, каким я был для Каси, я ни для кого никогда уже не буду! На кого этот старик злится? Он ведь, кажется, ее любит, значит, должен желать ей добра! Скажешь, нет? — Он бегал из угла в угол. — Как ты можешь говорить, что я сделал Касю несчастной? Эта сережка — память о том, что я готов был возить мусор, лишь бы она не продавала сережки. Вчера она плакала, когда мне ее отдавала.
У меня оборвалось сердце.
— Ты возил мусор?
— Ну и что с того? Возил — значит, нравилось. И нам было хорошо.
— Потому что она много зарабатывала.
Тут он рассвирепел.
— Мне вовсе не нужны были ее заработки! Ей хотелось покупать всякие там статуэтки, ананасы, и она пошла работать. На хлеб и моих помоечных денег хватало.
Я заметила на плече у Кэтлин шрам. Знала я и про историю с часами.
— Если вам было так хорошо, почему же вы расстались? — спросила я.
— Кто сказал, что мы расстались? — возмутился он. — Даже у супругов случается, что муж путешествует один.
— А жена в это время живет с другим? — съязвила я и тут же пожалела об этом. Ждала, что Михал рассердится, но он повернулся ко мне спиной и, сунув руки в карманы, долго глядел в окно на залив, а потом голосом усталого старика повторил слова, которые я уже слышала: