— Анна была права: ты, мама, недобрая.
Наверное, я заплакала, потому что через минуту он уже сидел рядом со мной.
— Видишь, Подружка, — говорил он, гладя меня по спине, — я совсем не такой плохой, как ты думаешь. Отец мне сказал: «Женщина тоже человек». И мне было жалко Касю — она так дорого платила за наше счастье. Понимаешь, людям иногда надо отдохнуть от счастья.
— Тогда оставь ее сейчас в покое, не подкарауливай ее!
Он отодвинулся.
— Это дело мое. — И вышел из комнаты.
В кухне в углу он увидел миску Партизана и был искренне растроган.
— Вот кто был мой лучший друг, ни о чем не расспрашивал, хотел быть со мной, и все! — Он задумался. — Знаешь, Кася ревновала меня к Партизану.
Я спрятала миску в шкаф.
— В этом я очень сомневаюсь. Человеческая любовь не похожа на собачью.
Он пожал плечами.
— Старая не похожа. А мы с Касей постарели, потому что устали от своей преданности. А было время — мы жили счастливо, как псы.
— Как псы? — возмутилась я. Наверное, мне было бы приятней, если бы он сказал «как Тристан и Изольда», но я не была уверена, не одно ли это и то же.
Мне кажется, что он не отказался от своих набегов в Труро, очень часто отправлялся куда-то на мотоцикле и возвращался домой в отличном настроении. А как-то вечером заявил:
— Ну, мама, со всеми делами покончено. Через три дня «Либерте» отходит из Саутгемптона. Я хочу, чтобы для начала у меня в Штатах было немного деньжат, поеду третьим классом. Как только заработаю, я все тебе верну.
Всякий раз, когда новость застает меня врасплох, я кажусь равнодушной.
— А отсюда когда уезжаешь?
— Завтра.
— Кэтлин знает?
— Она сказала, что могу ехать. Миссис Мэддок и Эрнест с первого получают расчет. Кася хорошо выглядит.
— А профессор знает?
— Нет. Зачем ему говорить? Пусть старик думает, что меня здесь нет.
Я проводила его до Пара. Он отнес чемоданы в вагон и тут же вернулся, подошел ко мне — высокий, крепкий мужчина с детской улыбкой, похожий на Петра больше, чем на меня, мой и чужой, совсем чужой. Он знал, что я не буду его задерживать, сбросил с себя груз здешних забот и теперь казался растроганным. Обнял меня, целовал мои глаза, щеки, губы.
— Хорошо, что ты существуешь, мама. И не бойся, ничего со мной не случится. Я, конечно, скверный тип, но как только разбогатею — выстрою тебе в Америке дворец, вот увидишь.
Машинист дал свисток. Одним прыжком Михал очутился на подножке вагона. Он стоял на ступеньках, бледный, великий грешник, ожидавший чуда, как Тристан. Поезд набирал скорость, Михал продолжал стоять, уцепившись за дверную скобу, — не шевелился, не махал руками — уезжал. А я бежала вслед. Опять меня кто-то покидал, и опять я не в силах была его догнать.