— О чем вы думаете? — спросил Андреа. — Не думаете о моей смерти?
По-видимому, она была погружена в полные сомнения размышления. Была явно нерешительна, как если бы она слышала два внутренних голоса.
— Не могу высказать, — легким движением проводя рукой по своему лбу, ответила она, — не могу сказать, что за странное предчувствие гнетет меня, с давних пор. Не знаю, но боюсь.
Немного помолчав, прибавила:
— Думать, что вы страдаете, что вы больны, мой бедный друг, и что мне нельзя будет облегчить вашу боль, что меня не будет с вами в ваш трудный час, что я не буду знать, зовете ли вы меня… Боже мой!
В ее голосе была как бы дрожь и слабость плача, точно у нее было сдавлено горло. Андреа молчал, поникнув головой.
— Думать, что моя душа всегда будет следовать за вами, всегда и что ей никогда нельзя будет слиться с вашей, нельзя будет быть понятой вами… Бедная любовь!
Ее голос был полон слез, ее рот искривило страдание.
— Не покидайте меня! Не покидайте меня! — прервал юноша, взяв, ее за руки, почти становясь на колени, в порыве глубокой восторженности. — Я не буду просить у вас ничего, я хочу от вас только сострадания. Ваше сострадание мне было бы дороже страсти всякой другой женщины: вы это знаете. Одни ваши руки вполне исцелят меня, вернут меня к жизни, поднимут из грязи, вновь осенят верой, освободят от всего дурного, что заражает меня и наполняет ужасом… Дорогие, дорогие руки…
Он нагнулся, стал целовать их. В приливе глубочайшей нежности, полузакрыв глаза, тихо, сказал:
— Я чувствую, как вы дрожите.
Она поднялась, дрожа, растерянная, более бледная, чем в то памятное утро. И ветер стучал в окна, доносились крики чем-то возмущенной толпы. Эти доносившиеся с ветром с Квиринала крики увеличили ее волнение.
— Прощайте. Я вас прошу, Андреа, не оставайтесь больше здесь, увидимся в другой раз, когда вы захотите. Теперь же прощайте. Прошу вас!
— Где же я увижу вас?
— На концерте, завтра. Прощайте.
Вся она была полна тревоги, точно совершила преступление. Проводила его до дверей комнаты. Оставшись одна, колебалась, все еще во власти ужаса, не зная, что делать. Чувствовала, как щеки и виски горели у нее, глубоким жаром, тогда как по всему телу пробегала дрожь, а на руках все еще чувствовалось прикосновение любимых уст, как печать, и это ощущение было сладостно, и ей хотелось бы, чтобы оно было неизгладимо, как божественный знак.
Оглянулась кругом. Свет в комнате слабел, очертания терялись в полумраке, большой Будда собирал на своей позолоте особенный блеск. Изредка доносились крики. Она подошла к окну, раскрыла, высунулась. На улице, где, к площади Термини, уже зажигались фонари, дул холодный ветер. Напротив, трепетали деревья виллы Альдобрандини, еле окрашенные красноватым отблеском. Над Башней Милиций, одинокое в небе, висело огромное фиолетовое облако.