Вечер показался зловещим. Она отошла от окна, вернулась на место недавнего разговора. — Почему Дельфина все еще не возвращалась? — Ей хотелось бы избежать всякого рассуждения, всякого размышления, и все же какая-то слабость приковывала ее к тому месту, где, несколько минут тому назад, дышал Андреа, говорил, раскрывал свою любовь и свое страдание. Четырехмесячные усилия, решения, сокрушения, молитвы, покаяние — все исчезало, рушилось, становилось бесполезным, в одно мгновение. Она снова страдала, чувствуя себя может быть еще более усталой, более побежденной, без воли и без сил перед охватившим ее душевным трепетом, перед подрывавшими ее спокойствие ощущениями, и в то время, как она отдавалась тревоге и истоме совести, потеряв всякое мужество, ей казалось, что нечто, принадлежавшее ему носилось в тени комнаты и окутывало все ее существо бесконечно нежной лаской.
И на другой день она поднималась в Сабинский Дворец с сильно бьющимся под букетом фиалок сердцем.
Андреа уже поджидал ее у двери в зале. Пожимая ей руку, сказал:
— Спасибо.
Проводил ее в кресла, сел рядом с ней, сказал ей:
— Казалось, умру, ожидая вас. Боялся, что не придете. Как я вам благодарен!
Сказал ей:
— Вчера, поздно вечером, проходил мимо вашего дома. Видел свет в окне, в третьем окне со стороны Квиринала. Не знаю, что бы отдал, чтобы знать, были ли вы там… Даже спросил:
— От кого у вас эти фиалки?
— От Дельфины, — ответила она.
— Вам Дельфина рассказывала про нашу утреннюю встречу на Испанской площади?
— Да, все.
Концерт начался Квартетом Мендельсона. Зал был уже почти полон. Аудитория состояла, главным образом, из иностранок, белокурая аудитория, полная скромных платьев, полная сосредоточенных поз, молчаливая и благоговейная, как в храме. Музыкальная волна проносилась над неподвижными головами в темных шляпах, растворяясь в золотом свете, в падавшем сверху свете, сдерживаемом желтыми занавесками, растворенном белыми голыми стенами. Старинный зал Филармонии, на ровной белизне которого еле выделялись редкие следы фресок и где жалкие лазоревые занавески готовы были свалиться, производит впечатление места, которое было заперто целое столетие и открыто только сегодня. Но этот цвет старины, этот вид нищеты, эта обнаженность стен придавали утонченному наслаждению слушателя какой-то странный привкус, и это наслаждение казалось таинственнее, выше и чище там, внутри, благодаря контрасту. Было 2 февраля, среда в Монтечиторио. Палата обсуждала дело при Догали, ближайшие улицы и площади были запружены народом и солдатами.