Не умолкая, нежно и страстно пела флейта, и всех охватило безудержное желание предаваться безумствам.
Глаза горели, дыхание становилось прерывистым, руки тянулись к танцовщицам, раздавались пьяные выкрики, и дикий гомон разврата, воцарившийся в гостиной, заглушал бесстыдно-громкие звуки поцелуев.
Среди звона бокалов, смеха, говора, воплей, сливавшихся в невообразимый дурманящий гам, выделялся лишь голос флейты, а женщины танцевали все сладострастней, откровенно-бесстыдней. Их обнаженные тела извивались в неистовой пляске в белом облаке кисеи на фоне зеленых стен. Это была доподлинная вакханалия.
Одна только Зоська не принимала участия в безудержном разгуле и, подняв голову, молча уставилась мутными глазами на танцующих.
— Свинство! Настоящее свинство! — в порыве бессознательного возмущения вскричала она и расплакалась пьяными истерическими слезами.
Кесслер приказал лакею отнести ее в спальню.
А лодзинская золотая молодежь продолжала веселиться…
— Пан Юзеф, может, еще чаю?
— Нет, спасибо, — краснея, отвечал Юзек.
Он встал из-за стола, поклонился и читал дальше газету пану Адаму.
Анка рассеянно слушала, покачиваясь в глубоком кресле-качалке, и в ожидании Кароля поглядывала на дверь веранды.
— Матеуш, смотри, чтоб самовар не остыл! Хозяин вот-вот придет! — крикнула она в кухню и, переходя от одного окна к другому, прижималась лбом к стеклу и глядела в темноту. Потом опять села в кресло — нетерпение ее возрастало. За два месяца, прошедших с тех пор, как они переселились в Лодзь, так бывало уже не раз.
Для Боровецкого это время пролетело быстро, а для них с паном Адамом оно тянулось страшно медленно.
Дом и чахлый садик не могли заменить им Курова с его необозримыми просторами, и они, с трудом привыкая к новой жизни, безмерно тосковали по деревне.
Анка осунулась, томимая тоской, которую усугубляли разные огорчения, главной причиной которых был Кароль.
Сколько ни взваливала она на себя дел, как ни уставала, безотчетная печаль терзала душу, а мысли о Кароле повергали в растерянность.
Она знала, верила, что он ее любит, но со времени переезда в Лодзь иногда начинала сомневаться в этом.
И, стыдясь своих подозрений, гнала их от себя, но сердце подсказывало ей горькую правду.
Ежедневно с грустью и изумлением убеждалась она, что тот, кто был для нее идеалом, кого эта благородная натура, гордясь и восхищаясь им, наделила всеми мыслимыми достоинствами и любила со всей силой первого чувства, чьей женой должна была стать, — этот ее «дорогой мальчик», как она его называла про себя, на самом деле был далек от совершенства.