— Тихо, Регина. Гросман договорится на двадцать пять процентов. Ты успокойся, здесь я хозяин, я сам поведу это дело, — утешал ее отец.
— Да, Альберт наш до лысины дожил… Как это говорится, Мориц? — спросил Фишбин.
— А ума не нажил, — быстро и с раздражением бросил Мориц — ему хотелось поскорее пойти к Меле.
— Хочешь забрать приданое — забирай, хочешь развод — даю его, хочешь те деньги, что у меня еще остались, — возьми! Мне уже осточертела жизнь в этом гнусном вертепе. Я с тобой, Регина, никогда не смогу поладить! Не было детей — она покоя мне не давала, что ей стыдно показаться на улице, теперь их у нее четверо — опять недовольна.
— Замолчи, Альберт!
— Ша, ша! Это ваше семейное дело! — прикрикнул на них Грюншпан-старший, ставя блюдце на стол.
— Она вечно чем-то недовольна, вечно со мной ссорится.
— Да как я могу не ссориться, когда он заставляет меня ездить на дохлых клячах, над которыми все смеются!
— Хороши и такие, люди побогаче тебя пешком ходят.
— А я хочу ездить, у меня хватит денег на приличных лошадей.
— Так купи их себе, у меня на это нет средств.
— Тише, евреи! — крикнул Фелюсь, раскачиваясь в кресле.
— Он окончательно сдурел! Чтобы покупать, нужно, видите ли, иметь деньги! Разве нужно иметь деньги, чтобы покупать то, что нужно? Или у Вульфа они есть, раз он строит фабрику, или у Берштейна их много, раз он покупает обстановку за сто тысяч? — выкрикивала Регина, обводя родню вопрошающим взглядом.
Альберт, повернувшись ко всем спиною, смотрел в окно.
Спор возобновился с новой страстью и дошел до апогея — все разом кричали, наклонялись над столом, стучали по нему кулаками, вырывали один у другого из рук листки бумаги, чертили на клеенке все новые столбцы цифр, развивали самые бессовестные планы и способы объявления банкротства, вступали в перебранку, вскакивали из-за стола и опять садились; лица у всех горели, бороды, усы тряслись от возбуждения, от этих цифр возможной прибыли; все возмущались этим глупцом, который стоял, повернувшись к ним спиною, и не хотел слушать о банкротстве.
Грюншпан-старший громко что-то доказывал, Регина, утомленная бурным объяснением, сидела в кресле и судорожно всхлипывала, Ландау отвернул клеенку и куском мела писал цифры на столе, время от времени авторитетно их поясняя, а Зыгмунт Грюншпан, весь красный, потный, кричал громче всех, требовал, чтобы они наконец договорились, и проверял колонки цифр в принесенном Региной фабричном гроссбухе.
Один Мориц не принимал участия в семейных волнениях, он опять присел под пальму рядом с Фишбином, который, развалясь в кресле, покачивался, курил сигару и изредка покрикивал: