Он терпеть не мог Мейера и во всеуслышание издевался над баронством, которое купил себе в Германии Мейер, бывший его рабочий-ткач, а ныне фабрикант шерстяных изделий, ворочавший миллионами.
— Побыстрей, пан Горн! — со злостью крикнул он.
— А я обеими руками писать не умею.
— Как это понимать?
— А так, что я не могу писать быстрей, чем пишу.
Бухольц продолжил диктовку, но уже несколько медленнее, потому что Горн, будто назло, еле-еле двигал пером и все более гневно хмурил брови.
В конторе стало совсем тихо.
Боровецкий, в пальто, стоял у окна и с нетерпением поджидал лошадей.
Конторские служащие, уткнувшись в бумаги, работали лихорадочно, затаив дыхание и боясь перемолвиться словом, — присутствие Бухольца нагоняло страх на всех, кроме Бауэра, давнего друга и поверенного президента, того самого, который, по предположению Кароля, вероятно, передал тайно телеграмму Цукеру.
Наконец лошади появились, и Бухольц крикнул вслед уходившему Боровецкому:
— Загляните сюда, как вернетесь.
Боровецкий не ответил, только втихомолку выругался — он был настолько измучен работой и тщетным ожиданием телеграммы от Морица, что едва держался на ногах.
Кучеру он велел ехать в рощу Мильша.
Перед старой пивоварней, огромным полуразрушенным зданием, которое, будто некий всеми заброшенный труп, одиноко гнило за городом, Кароль приказал остановиться и ждать его.
Обойдя вокруг здание без дверей, с выбитыми стеклами окон, с прохудившейся крышей и ветхими стенами, с которых рыжие обломки кирпичей падали в топкую грязь, и миновав длинные заборы у складов, Боровецкий по болотистому пустырю, увязая по щиколотки, добрался до так называемой «рощи Мильша».
— Черт бы побрал всех истеричек! — бранился он все более злобно, так как глинистая, раскисшая земля налипала на обувь и он с трудом вытаскивал ноги из грязи. Иерусалимская сумасбродка! — сердито приговаривал он, чувствуя, что смешон в роли любовника, вынужденного шлепать по грязи ради свидания на другом конце города, в роще, в марте месяце!
День был сумрачный, тучи плыли низко над землею и не спеша кропили ее мелким знобящим дождиком. Лодзь тонула в грязно-серых, почти черных испарениях и дымах, нависших над городом, будто покрывало, поддерживаемое лесом труб.
Боровецкий на минуту остановился возле летнего, теперь закрытого, ресторана на опушке рощи на окнах намордники ставен, большие веранды загромождены столиками и креслами, двери заколочены досками, только между голыми деревьями, на посыпанных желтым гравием дорожках, белели скамейки, заваленные гниющими листьями.