— Мой Бог не такой, как все остальные боги. Мне нужно многому научиться, многое сделать, чтобы служить ему так, как он хочет. И много… Много страдать. — Все тело царя как-то обмякло, на лице появилась гримаса горя. Удовлетворенность труженика, которая, казалось, составляла сейчас всю его сущность, оказалась просто маской, такой же, как маска царя. Он простер руки, невидящим взором глядя на солнце.
— О мой Бог! Как много печали. Как много умерших, молодых, таких любимых…
Если бы царь разрыдался посреди дороги, Нофрет не стала бы утешать его. Но он оказался сильнее, а, может быть, безумнее. Он сжал кулаки и погрозил небу.
— Я не сдамся! Я не упаду! Ты слышишь меня, мой Бог? Даже если ты заберешь мою жизнь, я останусь твоим слугой.
— Не заберет, — горько сказала Нофрет. — Он заберет все, что принадлежит тебе, но тебя оставит в живых, потому что любит.
Царь бросил на нее такой острый и пронзительный взгляд, что она заслонилась рукой, словно от удара.
— Думаешь, он любит меня? Ты называешь это любовью? Мои женщины, мои дети — он всех забирает. А тех, кого оставляет в живых, учит презирать меня, как научил мое царство и весь мой народ. — Царь засмеялся, и смех прозвучал ужасно в этом пустынном месте. — Думаешь, я ничего не понимаю или мне все равно? Ты считаешь меня настолько глупым? Они ненавидят меня. Я ощущаю вкус их ненависти, когда сижу перед ними: горечь на языке, словно желчь. Я чувствую ее запах, когда они кланяются мне. Я вижу ее, слышу ее, чую кожей. О, как они меня ненавидят! Они молят своих богов, чтобы я умер и своей смертью освободил их.
— Когда-нибудь это случится, — заметила Нофрет. — Но никто не станет помогать тебе отправиться в последний путь быстрее. Не опасайся.
— Я и не опасаюсь. Царь есть царь. Ни один человек в Двух Царствах не тронет его, как бы он ни был ужасен.
— Ты не ужасен. — Следовало быть честной: она должна сказать это. — Ты просто не такой… Они хотят не такого царя.
— Они хотят иметь покорного слугу своих богов. — В голосе царя было меньше гнева, чем, казалось, требовали слова. — Они хотят вернуть то, что имели, когда Два Царства еще не обрели форму в уме Атона. Они боятся всего иного, того, что изменило или может изменить их. Боятся правды о том, что все их боги ложные, лишь тени их желаний, мечтаний, лишь тени того Единственного, кто создал их.
— Адонай Элохену, — произнес Иоханан, стоявший позади них. — Единственный господин. Тебя мать научила этому? Он правит как властелин в пустыне, откуда родом мой народ.
— Никто меня не учил, — ответил царь. — Я знал его прежде, чем выучился говорить. Он во мне с самого рождения.