Он проснулся от собственного крика и еще какое-то время лежал на спине, понемногу приходя в себя и с отстраненным любопытством случайного свидетеля наблюдая за тем, как облегчение, испытанное при виде знакомых обшарпанных стен, привычно уступает место тоскливому разочарованию: опять проснулся, и опять живой. Значит, впереди новый день, ничем не отличающийся от вчерашнего и множества других дней, таких же пустых, никчемных и ненужных…
В квартире уже было светло, за окном громко чирикали воробьи, шаркала метла знакомого дворника-таджика, на стене у двери лежал косой четырехугольник солнечного света. Свет еще не утратил розоватого оттенка, из чего следовало, что время раннее – в самый раз закрыть глаза и придавить еще минуток двести-триста. Клубившийся в тяжелой, как дубовая колода, голове похмельный туман располагал к тому же, но засыпать было боязно.
Его сны напоминали программу передач какого-нибудь занюханного кабельного телеканала, который крутит одни и те же фильмы в одной и той же очередности до тех пор, пока даже самого терпеливого зрителя не затошнит от этой карусели. «Канал», угнездившийся внутри его черепной коробки, не баловал своего единственного зрителя разнообразием и широтой репертуара: по нему показывали всего два фильма, всегда один после другого. И теперь, после странной трансформации, которую претерпел первый сон, закрывать глаза и смотреть, во что превратился второй – об автомобиле, в котором счастливая семья погожим апрельским утром отправилась на загородную прогулку, – было по-настоящему страшно.
Наблюдая, как луч рассветного солнца, едва заметно перемещаясь по стене, меняет окраску, становится белее, ярче и растворяется в режущем свете наступающего ясного, солнечного, ненужно и неуместно радостного утра, он пошарил рукой справа от себя в поисках сигарет. С захламленной тумбочки на пол упала пустая бутылка, посыпался какой-то мелкий мусор. Переполненная пепельница с глухим стуком ударилась о грязные доски и откатилась в угол, рокоча, как роликовая доска на неровной мостовой, и щедро разбрасывая по пути пепел и сморщенные окурки. В криво надорванной пачке осталось всего две сигареты, причем одна из них оказалась на треть высыпавшейся. Он закрутил краешек пустой бумажки жгутиком, чтобы не просыпать остальное, и сунул сигарету в зубы, стараясь не обращать внимания на то, как позорно и страшно трясутся руки.
Дрожащая ладонь снова захлопала по пыльной крышке тумбочки, отыскивая зажигалку. На пол опять что-то посыпалось; он нащупал штопор, который, как смутно помнилось, так и не сумел разыскать накануне вечером, и раздраженно отпихнул его в сторону. Зажигалка никак не находилась; в конце концов ему все же пришлось сесть и продолжить поиски, задействовав органы зрения, а заодно и вторую руку.